П.Я.Чаадаев

АПОЛОГИЯ СУМАСШЕДШЕГО

О my brethern! I have told Mostbitter truth, but without bitterness

Coleridge1

Милосердие, говорит an. Павел, все терпит, всему верит, все переносит2: итак, будем все терпеть, все переносить, всему верить — будем милосердны. Но прежде всего ката­строфа, только что столь необычайным образом исказив­шая наше духовное существование и кинувшая на ветер труд целой жизни, является в действительности лишь ре­зультатом того зловещего крика, который раздался среди известной части общества при появлении нашей статьи, едкой, если угодно, но, конечно, вовсе не заслуживавшей тех криков, какими ее встретили3.

В сущности, правительство только исполнило свой долг; можно даже сказать, что в мерах строгости, приме­няемых к нам сейчас, нет ничего чудовищного, так как они, без сомнения, далеко не превзошли ожиданий зна­чительного круга лиц. В самом деле, что еще может де­лать правительство, одушевленное самыми лучшими на­мерениями, как не следовать тому, что оно искренно счи­тает серьезным желаньем страны? Совсем другое де­ло — вопли общества. Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные сне­га, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воз­дух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, неже­ли английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и, без сомне­ния, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер са­моедов. Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине. Лю­бовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и под­час одевает землю в траур; любовь к истине распространя­ет свет знания, создает духовные наслаждения, прибли­жает людей к Божеству. Не чрез родину, а чрез истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало ин­тересовались тем, что — истина и что ложь, поэтому нель­зя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое. И потому, смею уверить, во мне нет и тени злобы против этой милой публики, которая так долго и так коварно ла­скала меня: я хладнокровно, без всякого раздражения ста­раюсь отдать себе отчет в моем странном положении. Не естественно ли, скажите, чтобы я постарался уяснить по мере сил, в каком отношении к себе подобным, своим со­гражданам и своему Богу стоит человек, пораженный безумием по приговору высшей юрисдикции страны?

Я никогда не добивался народных рукоплесканий, не искал милостей толпы; я всегда думал, что род человече­ский должен следовать только за своими естественными вождями, помазанниками Бога, что он может подвигаться вперед по пути своего истинного прогресса только под руководством тех, кто тем или другим образом получил от самого неба назначение и силу вести его; что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом, как думал один великий писатель нашего времени4; что инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здра­вый смысл; что не в людской толпе рождается истина; что ее нельзя выразить числом; наконец, что во всем сво­ем могуществе и блеске человеческое сознание всегда обнаруживалось только в одиноком уме, который явля­ется центром и солнцем его сферы. Как же случилось, что в один прекрасный день я очутился перед разгневан­ной публикой, публикой, чьих похвал я никогда не доби­вался, чьи ласки никогда не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось, что мысль, обращенная не к моему веку, которую я, не желая иметь дело с людь­ми нашего времени, в глубине моего сознания завещал грядущим поколениям, лучше осведомленным, при той гласности в тесном кругу, которую эта мысль приобрела уже издавна, как случилось, что она разбила свои оковы, бежала из своего монастыря и бросилась на улицу впри­прыжку среди остолбенелой толпы? Этого я не в состо­янии объяснить. Но вот что я могу утверждать с полною уверенностью.

Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои жи­вейшие наслаждения. Но вот уже век и более, как она не ограничивается и этим. Величайший из наших царей5, тот, который, по общепринятому мнению, начал для нас новую эру, которому, как все говорят, мы обязаны нашим величием, нашей славой и всеми благами, какими мы те­перь обладаем, полтораста лет назад пред лицом всего мира отрекся от старой России. Своим могучим дуновени­ем он смел все наши учреждения; он вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все наши предания. Он сам пошел в страны Запада и стал там самым малым, а к нам вернулся самым великим; он преклонился пред Западом и встал нашим господином и законодателем. Он ввел в наш язык запад­ные речения; свою новую столицу он назвал западным именем; он отбросил свой наследственный титул и при­нял титул западный; наконец, он почти отказался от сво­его собственного имени и не раз подписывал свои дер­жавные решения западным именем. С этого времени мы только и делали, что, не сводя глаз с Запада, так сказать, вбирали в себя веяния, приходившие к нам оттуда, и пи­тались ими. Должно сказать, что наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащи­ли страну на буксире без всякого участия самой страны, сами заставили нас принять нравы, язык и одежду Запада. Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоску­тья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался при­числять нас к своим.

Надо сознаться, оно было прекрасно, это создание Петра Великого, эта могучая мысль, овладевшая нами и толкнувшая нас на тот путь, который нам суждено было пройти с таким блеском. Глубоко было его слово, обра­щенное к нам: «Видите ли там эту цивилизацию, плод стольких трудов, эти науки и искусства, стоившие таких усилий стольким поколениям! все это ваше при том усло­вии, чтобы вы отказались от ваших предрассудков, не охраняли ревниво вашего варварского прошлого и не ки­чились веками вашего невежества, но целью своего често­любия поставили единственно усвоение трудов, совер­шенных всеми народами, богатств, добытых человече­ским разумом под всеми широтами земного шара». И не для своей только нации работал великий человек. Эти люди, отмеченные Провидением, всегда посылаются для всего человечества. Сначала их присваивает один народ, затем их поглощает все человечество, подобно тому, как большая река, оплодотворив обширные пространства, не­сет затем свои воды в дань океану. Чем иным, как не но­вым усилием человеческого гения выйти из тесной огра­ды родной страны, чтобы занять место на широкой арене человечества, было зрелище, которое он явил миру, ко­гда, оставив царский сан и свою страну, он скрылся в по­следних рядах цивилизованных народов? Таков был урок, который мы должны были усвоить; мы действительно воспользовались им и до сего дня шли по пути, который предначертал нам великий император. Наше громадное развитие есть только осуществление этой великолепной программы. Никогда ни один народ не был менее при­страстен к самому себе, нежели русский народ, каким воспитал его Петр Великий, и ни один народ не достиг также более славных успехов на поприще прогресса. Вы­сокий ум этого необыкновенного человека безошибочно угадал, какова должна быть наша исходная точка на пути цивилизации и всемирного умственного движения. Он видел, что, за полным почти отсутствием у нас историче­ских данных, мы не можем утвердить наше будущее на этой бессильной основе; он хорошо понял, что, стоя ли­цом к лицу со старой европейской цивилизацией, которая является последним выражением всех прежних цивили­заций, нам незачем задыхаться в нашей истории и незачем тащиться, подобно западным народам, чрез хаос нацио­нальных предрассудков, по узким тропинкам местных идей, по изрытым колеям туземной традиции, что мы должны свободным порывом наших внутренних сил, энергическим усилием национального сознания овладеть предназначенной нам судьбой. И вот он освободил нас от всех этих пережитков прошлого, которые загромождают быт исторических обществ и затрудняют их движение; он открыл наш ум всем великим и прекрасным идеям, какие существуют среди людей; он передал нам Запад сполна, каким его сделали века, и дал нам всю его историю за ис­торию, все его будущее за будущее.

Неужели вы думаете, что, если бы он нашел у своего народа богатую и плодотворную историю, живые преда­ния и глубоко укоренившиеся учреждения, он не поколе­бался бы кинуть его в новую форму? Неужели вы дума­ете, что, будь пред ним резко очерченная, ярко выражен­ная народность, инстинкт организатора не заставил бы его, напротив, обратиться к этой самой народности за средствами, необходимыми для возрождения его страны? И, с другой стороны, позволила ли бы страна, чтобы у нее отняли ее прошлое и, так сказать, навязали ей прошлое Европы? Но ничего этого не было. Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной ру­кой написал на нем слова Европа и Запад, и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывался ей властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи тради­ции были бессильны создать ее будущее, чьи воспомина­ния смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопро­тивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории при­шел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована. Но в этом наблюдении нет ничего обидного для нацио­нального чувства; если оно верно, его следует при­нять — вот и все. Есть великие народы, как и великие исторические личности, которые нельзя объяснить нормаль­ными законами нашего разума, но которые таинственно определяет верховная логика Провидения: таков именно наш народ; но, повторяю, все это нисколько не касается национальной чести. История всякого народа представля­ет собою не только вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с другом идей. Каждый факт должен выражаться идеей; чрез события должна ни­тью проходить мысль или принцип, стремясь осущест­виться: тогда факт не потерян, он провел борозду в умах, запечатлелся в сердцах, и никакая сила в мире не может изгнать его оттуда. Эту историю создает не историк, а си­ла вещей. Историк приходит, находит ее готовою и рас­сказывает ее; но придет он или нет, она все равно сущест­вует, и каждый член исторической семьи, как бы ни был он незаметен и ничтожен, носит ее в глубине своего су­щества. Именно этой истории мы и не имеем. Мы дол­жны привыкнуть обходиться без нее, а не побивать кам­нями тех, кто первый подметил это.

Возможно, конечно, что наши фанатические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек; но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической поч­вы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию. Взгляните на средневековую Европу: там нет события, ко­торое не было бы в некотором смысле безусловной необ­ходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. А почему? Потому, что за каждым событием вы находите там идею, потому, что средневеко­вая история — это история мысли нового времени, стре­мящейся воплотиться в искусстве, науке, в личной жизни и в обществе. И оттого сколько борозд провела эта исто­рия в сознании людей, как разрыхлила она ту почву, на которой действует человеческий ум! Я хорошо знаю, что не всякая история развивалась так строго и логически, как история этой удивительной эпохи, когда под властью еди­ного верховного начала созидалось христианское обще­ство; тем не менее несомненно, что именно таков истин­ный характер исторического развития одного ли народа или целой семьи народов и что нации, лишенные подоб­ного прошлого, должны смиренно искать элементов своего дальнейшего прогресса не в своей истории, не в своей памяти, а в чем-нибудь другом. С жизнью народов бывает почти то же, что с жизнью отдельных людей. Вся­кий человек скинет, но только человек гениальный или поставленный в какие-нибудь особенные условия имеет настоящую историю. Пусть, например, какой-нибудь на­род благодаря стечению обстоятельств, не им созданных, в силу географического положения, не им выбранного, расселится на громадном пространстве, не сознавая того, что делает, и в один прекрасный день окажется могу­щественным народом: это будет, конечно, изумительное явление, и ему можно удивляться сколько угодно; но что, вы думаете, может сказать о нем история? Ведь, в сущно­сти, это — не что иное, как факт чисто материальный, так сказать, географический, правда, в огромных размерах, но и только. История запомнит его, занесет в свою летопись, потом перевернет страницу, и тем все кончится. Насто­ящая история этого народа начнется лишь с того дня, ко­гда он проникнется идеей, которая ему доверена и кото­рую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым инстинктом, кото­рый ведет народы к их предназначению. Вот момент, ко­торый я всеми силами моего сердца призываю для моей родины, вот какую задачу я хотел бы, чтобы вы взяли на себя, мои милые друзья и сограждане, живущие в век вы­сокой образованности и только что так хорошо показав­шие мне, как ярко пылает в вас святая любовь к оте­честву.

Мир искони делился на две части — Восток и Запад. Это не только географическое деление, но также и поря­док вещей, обусловленный самой природой разумного су­щества: это — два принципа, соответствующие двум дина­мическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода. Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом себе, созидался человече­ский ум на Востоке; раскидываясь вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивается он на Западе. По этим первоначальным данным естественно сложилось общество. На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, пре­доставила общественной власти распоряжение всеми бла­гами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех его видах, сновала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере жизнь была сильна и плодо­творна; там и здесь человеческий разум не имел недостат­ка в высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвы­шенных созданиях. Первым выступил Восток и излил на землю потоки света из глубины своего уединенного со­зерцания; затем пришел Запад со своей всеобъемлющей деятельностью, своим живым словом и всемогущим ана­лизом, овладел его трудами, кончил начатое Востоком и, наконец, поглотил его в своем широком обхвате. Но на Востоке покорные умы, коленопреклоненные пред исто­рическим авторитетом, истощились в безропотном служе­нии священному для них принципу и в конце концов уснули, замкнутые в своем неподвижном синтезе, не до­гадываясь о новых судьбах, которые готовились для них; между тем на Западе они шли гордо и свободно, прекло­няясь только пред авторитетом разума и неба, останавли­ваясь только пред неизвестным, непрестанно устремив взор в безграничное будущее. И здесь они еще идут впе­ред — вы это знаете; и вы знаете также, что со времени Петра Великого и мы думали, что идем вместе с ними.

Но вот является новая школа6. Больше не нужно За­пада, надо разрушить создание Петра Великого, надо сно­ва уйти в пустыню. Забыв о том, что сделал для нас Запад, не зная благодарности к великому человеку, который нас цивилизовал, и к Европе, которая нас обучила, они отвер­гают и Европу, и великого человека., и в пылу увлечения этот новоиспеченный патриотизм уже спешит провозгла­сить нас любимыми детьми Востока, Какая нам нужда, го­ворят они, искать просвещения у народов Запада? Разве у нас самих не было всех зачатков социального строя не­измеримо лучшего, нежели европейский? Почему не вы­ждали действия времени? Предоставленные самим себе, нашему светлому уму, плодотворному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, и особенно нашей свя­той вере, мы скоро опередили бы все эти народы, предан­ные заблуждению и лжи. Да и чему нам было завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папству, ры­царству, инквизиции? Прекрасные вещи, нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Пет — как известно. Восток. Итак, удалимся на этот Восток, которо­го мы всюду касаемся, откуда мы не так давно получили наши верования, законы, добродетели, словом, все, что

сделало нас самым могущественным народом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естествен­ные наследники? Между нами будут жить отныне эти дивные предания, среди нас осуществятся все эти великие и таинственные истины, хранение которых было вверено ему от начала вещей. Вы понимаете теперь, откуда приш­ла буря, которая только что разразилась надо мной, и вы видите, что у нас совершается настоящий переворот в на­циональной мысли, страстная реакция против просвеще­ния, против идей Запада,— против того просвещения и тех идей, которые сделали нас тем, что мы есть, и пло­дом которых является эта самая реакция, толкающая нас теперь против них. Но на этот раз толчок исходит не сверху. Напротив, в высших слоях общества память наше­го державного преобразователя, говорят, никогда не почиталась более, чем теперь. Итак, почин всецело при­надлежит стране. Куда приведет нас этот первый акт эмансипированного народного разума? Бог весть! Но кто серьезно любит свою родину, того не может не огорчать глубоко это отступничество наших наиболее передовых умов от всего, чему мы обязаны нашей славой, нашим ве­личием; и, я думаю, дело честного гражданина — старать­ся по мере сил оценить это необычайное явление.

Мы живем на востоке Европы — это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Восто­ка — своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное разви­тие разума, которая исполнила свое назначение с удиви­тельной силою, но которой уже не суждено снова про­явиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все власти одно­му ненарушимому высшему закону — закону истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздейст­вия и отметила печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вер­шине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь ни­когда не устраивалась у нас неизменным образом; нако­нец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа. Мы просто северный народ и по идеям, как и по кли­мату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга. Некоторые из наших обла­стей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет, пока какое-нибудь планетное возмущение не сдви­нет с места земную ось или новый геологический перево­рот опять не бросит южные организмы в полярные льды. Дело в том, что мы еще никогда не рассматривали на­шу историю с философской точки зрения. Ни одно из ве­ликих событий нашего национального существования не было должным образом характеризовано, ни один из ве­ликих переломов нашей истории не был добросовестно оценен; отсюда все эти странные фантазии, все эти ре­троспективные утопии, все эти мечты о невозможном бу­дущем, которые волнуют теперь наши патриотические умы. Пятьдесят лет назад немецкие ученые открыли на­ших летописцев7; потом Карамзин рассказал звучным слогом дела и подвиги наших государей8; в наши дни плохие писатели, неумелые антикварии и несколько не­удавшихся поэтов, не владея ни ученостью немцев, ни пе­ром знаменитого историка, самоуверенно рисуют и вос­крешают времена и нравы, которых уже никто у нас не помнит и не любит, таков итог наших трудов по нацио­нальной истории. Надо признаться, что из всего этого му­дрено извлечь серьезное предчувствие ожидающих нас су­деб. Между тем именно в нем теперь все дело; именно эти результаты составляют в настоящее время весь инте­рес исторических изысканий. Серьезная мысль нашего времени требует прежде всего строгого мышления, доб­росовестного анализа тех моментов, когда жизнь обнару­живалась у данного народа с большей или меньшей глу­биной, когда его социальный принцип проявлялся во всей своей чистоте, ибо в этом — будущее, в этом элементы его возможного прогресса. Если такие моменты редки в вашей истории, если жизнь у вас не была мощной и глу­бокой, если закон, которому подчинены ваши судьбы, представляет собою не лучезарное начало, окрепшее в яр ком свете национальных подвигов, а нечто бледное и ту­склое, скрывающееся от солнечного света в подземных сферах вашего социального существования, — не отталки­вайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью на­родов исторических, когда на самом деле, похороненные в вашей необъятной гробнице, вы жили только жизнью ископаемых. Но если в этой пустоте вы как-нибудь на­ткнетесь на момент, когда народ действительно жил, ко­гда его сердце начинало биться по-настоящему, если вы услышите, как шумит и встает вокруг вас народная вол­на, — о, тогда остановитесь, размышляйте, изучайте, — ваш труд не будет потерян: вы узнаете, на что способен ваш народ в великие дни, чего он может ждать в будущем. Та­ков был у нас, например, момент, закончивший страшную драму междуцарствия9, когда народ, доведенный до крайности, стыдясь самого себя, издал наконец свой вели­кий сторожевой клич и, сразив врага свободным порывом всех скрытых сил своего существа, поднял на щит благо­родную фамилию, царствующую теперь над нами: мо­мент беспримерный, которому нельзя достаточно нади­виться, особенно если вспомнить пустоту предшеству­ющих веков нашей истории и совершенно особенное по­ложение, в каком находилась страна в эту достопамятную минуту. Отсюда ясно, что я очень далек от приписанного мне требования вычеркнуть все наши воспоминания.

Я сказал только и повторяю, что пора бросить ясный взгляд на наше прошлое, и не затем, чтобы извлечь из не­го старые, истлевшие реликвии, старые идеи, поглощен­ные временем, старые антипатии, с которыми давно по­кончил здравый смысл наших государей и самого народа, но для того, чтобы узнать, как мы должны относиться к нашему прошлому. Именно это я и пытался сделать в труде, который остался неоконченным и к которому статья, так странно задевшая наше национальное тщесла­вие, должна была служить введением. Без сомнения, бы­ла нетерпеливость в ее выражениях, резкость в мыслях, но чувство, которым проникнут весь отрывок, нисколько не враждебно отечеству: это глубокое чувство наших немощей, выраженное с болью, с горестью, — и только.

Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова выбро­сили в океан людских треволнений мою ладью, пристав­шую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно ви­дит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей про­шло, что теперь мы прежде всего обязаны родине исти­ной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспосо­бляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которыми, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, которые находились в менее бла­гоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество иметь возмож­ность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, сво­бодной от необузданных страстей и жалких корыстей, ко­торые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убежде­ние, что мы призваны решить большую часть проблем со­циального порядка, завершить большую часть идей, воз­никших в старых обществах, ответить на важнейшие во­просы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой ве­щей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибу­налами человеческого духа и человеческого общества.

В самом деле, взгляните, что делается в тех странах, которые я, может быть, слишком превознес, но которые, тем не менее, являются наиболее полными образцами ци­вилизации во всех ее формах. Там неоднократно наблю­далось: едва появится на свет Божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие тщеславия, вся упря­мая партийность, которые копошатся на поверхности об­щества, набрасываются на нее, овладевают ею, выворачи­вают ее наизнанку, искажают ее, и минуту спустя, раз­мельченная всеми этими факторами, она уносится в те отвлеченные сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас же нет этих страстных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девст­венным умом встречаем каждую новую идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших государей или скудные остатки жизненного укла­да, вспаханного их всемогущим плугом, ни наши нравы, эта странная смесь неумелого подражания и обрывков давно изжитого социального строя, ни наши мнения, ко­торые все еще тщетно силятся установиться даже в отно­шении самых незначительных вещей, — ничто не проти­вится немедленному осуществлению всех благ, какие Провидение предназначает человечеству. Стоит лишь ка­кой-нибудь властной воле высказаться среди нас — и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им. Не знаю, может быть, лучше было бы пройти через все испытания, какими шли остальные христианские народы, и черпать в них, подобно этим народам, новые силы, но­вую энергию и новые методы; и, может быть, наше обо­собленное положение предохранило бы нас от невзгод, которые сопровождали долгое и многотрудное воспита­ние этих народов; но несомненно, что сейчас речь идет уже не об этом: теперь нужно стараться лишь постигнуть нынешний характер страны в его готовом виде, каким его сделала сама природа вещей, и извлечь из него всю воз­можную пользу. Правда, история больше не в нашей вла­сти, но наука нам принадлежит; мы не в состоянии про­делать сызнова всю работу человеческого духа, но мы мо­жем принять участие в его дальнейших трудах; прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит от нас. Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими традициями и воспоминаниями: не будем завидо­вать тесному кругу, в котором он бьется. Несомненно, что большая часть народов носит в своем сердце глубокое чувство завершенной жизни, господствующее над жизнью текущей, упорное воспоминание о протекших днях, на­полняющее каждый нынешний день. Оставим их бороть­ся с их неумолимым прошлым.

Мы никогда не жили под роковым давлением логики времен; никогда мы не были ввергаемы всемогущею си­лою в те пропасти, какие века вырывают перед народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу ко­торого мы должны повиноваться только голосу просве­щенного разума, сознательной воли. Познаем, что для нас не существует непреложной необходимости, что благода­ря небу мы не стоим на крутой покатости, увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам; что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы дела­ем, обдумывать каждую идею, задевающую наше созна­ние; что нам позволено надеяться на благоденствие еще более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса, и что для достижения этих оконча­тельных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая вмещает в себе все воли нации, которая выражает все ее стремления, которая уже не раз открывала ей новые пути, развертывала пред ее глазами новые горизонты и вносила в ее разум новое про­свещение.

Что же, разве я предлагаю моей родине скудное буду­щее? Или вы находите, что я призываю для нее бесслав­ные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомне­ния, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех осо­бенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье. Во всяком случае мне дав­но хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом об­винительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накоплять­ся просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в те­чение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не оплодотворенной предшествующими поколениями, где ничто не говорило нам о протекших веках, где не было никаких задатков нового мира; было преувеличением не воздать должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешает за пустоту на­ших летописей, которой принадлежит честь каждого му­жественного поступка, каждого прекрасного самоотвер­жения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории; наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъ­емлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина. Но за всем тем надо согласиться также, что капризы нашей публики удивительны.

Вспомним, что вскоре после напечатания злополучной статьи, о которой здесь идет речь, на нашей сцене была разыграна новая пьеса10. И вот, никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда не бросали в лицо публике столько гру­бой брани и, однако, никогда не достигалось более полно­го успеха. Неужели же серьезный ум, глубоко размыш­лявший о своей стране, ее истории и характере народа, должен быть осужден на молчание, потому что он не мо­жет устами скомороха высказать патриотическое чувство, которое его гнетет? Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь пугливы по отно­шению к строгому слову, проникающему в сущность явлений? Надо сознаться, причина в том, что мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма старых наций, со­зревших в умственном труде, просвещенных научным знанием и мышлением; мы любим наше отечество еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны ис­полнить на мировой сцене; наши умственные силы еще не упражнялись на серьезных вещах; одним словом, до сего дня у нас почти не существовало умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уров­ня цивилизации, которому справедливо удивляется Евро­па. Наше могущество держит в трепете мир, наша держа­ва занимает пятую часть земного шара, но всем этим, надо сознаться, мы обязаны только энергичной воле на­ших государей, которой содействовали физические усло­вия страны, обитаемой нами.

Обделанные, отлитые, созданные нашими властителя­ми и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом. Просмотрите от начала до конца наши летописи, — вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние поч­вы и почти никогда не встретите проявлений обществен­ной воли. Но справедливость требует также признать, что, отрекаясь от своей мощи в пользу своих правителей, уступая природе своей страны, русский народ обнаружил высокую мудрость, так как он признал тем высший закон

своих судеб: необычайный результат двух элементов раз­личного порядка, непризнание которого привело бы к то­му, что народ извратил бы свое существо и парализовал бы самый принцип своего естественного развития. Бы­стрый взгляд, брошенный на нашу историю с точки зре­ния, на которую мы стали, покажет нам, надеюсь, этот за­кон во всей его очевидности.

II

Есть один факт, который властно господствует над на­шим историческим движением, который красною нитью проходит чрез всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявля­ется во все эпохи нашей общественной жизни и опреде­ляет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического вели­чия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это — факт географический11.