Сергей Хоружий:

Пришла антропологическая мелкотравчатость [1]

В философии мировой и особенно российской – безвременье

Майя Кучерская:

У Довлатова есть где-то анекдот о том, как никто из его знакомых не добрался дальше девятой страницы романа Томаса Манна «Иосиф и его братья». А кто из наших знакомых одолел знаменитого «Улисса» Джойса - этот многомерный, аукающийся ассоциациями, ироничный и совершенно нечитабельный роман? Сергей Хоружий, физик и математик, богослов и философ, не только дочитал «Улисса» до конца, но и перевел роман на русский. Вместе с тем постоянным занятием его всегда оставалась философия и - в русской традиции неотделимое от нее - богословие, размышления о духовных практиках, аскетике, мистике православия. Идейной, духовной истории России посвящена и новая, только что вышедшая его книга - «Опыты из русской духовной традиции». О том, как сегодня складываются судьбы мысли русской и западной, что беспокоит касту любомудров, людей, больше всего на свете любящих думать - наша беседа.

Русская религиозная мысль в крепких руках

М.К.: Сергей Сергеевич! Ваша последняя книга посвящена русской духовной традиции. Не так давно ее изучение было под запретом, у нашего усредненного соотечественника знакомство с философией завершалось в день сдачи экзамена по диамату. Какую философию изучают сегодняшние студенты?

С.Х.: Сдавать экзамен по диамату полагалось гражданам СССР. Сейчас держава иная, но я не уверен, что в ней ситуация отрадней. Что заменило диамат? Я уж писал однажды об этом, позвольте себя процитировать: «Сегодня русская религиозная философия вводится в преподавание, становится частью привычного идейного фонда, имеющего хождение в прессе и в обществе. Но как происходит это и что означает? В университетах и вузах те же испытанные каменные лбы, что прежде насильственно впрыскивали российскому юношеству атеизм, диамат и иные слабительные средства, ныне с готовностью начиняют юные мозги Сергием Булгаковым и Владимиром Соловьевым. В академических институтах, проблемных центрах ушлые мыслители, проваренные в чистках, как соль, бодро примериваются, как бы употребить софийность и соборность на нужды обеспечения – идеологического для страны, материального для себя лично. Русская религиозная мысль в крепких руках». Это было написано в 1996 году и с тех пор ситуация разве что усугубилась. Философская сфера целиком воспроизвелась в прежнем советском виде, и только очень не хватает Всесильного Потому Что Верного Учения.

М.К.: Но чем же занимаются отечественные мыслители в его отсутствие?

С.Х.: Обманом населения, как всегда. Сложился и окреп новый официоз под водительством старых фигур. Как в дни былые, философское сообщество велико, активно и озабочено – однако не поиском Истины и не просвещением юношей, а по преимуществу ритуальным остепенением. Только диссертации ныне – по религиозным мыслителям. Лет 20-30 назад, когда у меня или у иных свободомыслящих делали обыск, то изъятые рукописи и книги направляли надежным специалистам, чтобы они научно оценили, сколько лет полагается за такие материалы. А сегодня они же в ученых советах присуждают степени, научно оценивая глубину раскрытия христианских идеалов.

М.К.: Новый предмет исследования, религиозная философия, не могла на них повлиять, их изменить?

С.Х.: Так думали во времена Просвещения: верили, что человеку по природе определено стремиться к Высшему Благу, и он значит как соприкоснется с высоким, так весь светлеет и возвышается. Самые светлые личности выходит тогда в России – следователи органов, что вели дела священников и монахов; и кто в исполнение приводил, тоже очень близко соприкасались. Как видим, приходится скорректировать эту точку зрения. Есть факт: советская философия стала постсоветской, не проявив никаких признаков внутренней критики и очищения, не сделав ни малейшего жеста отторжения той грязи и крови, что она впитала как часть машины террора. И есть другой факт: эту работу очищения за нее не может сделать никто, ни Бог, ни царь и ни герой – тут самое место вспомнить гимн Интернационал. И пока она не проделает эту работу, она будет не воспитующим, а отравляющим институтом. Или в лучшем случае – пустым местом, издающим запах гниения.

М.К.: Но постойте, помимо того безымянного большинства российского философского сообщества есть и меньшинство. Владимир Бибихин, Сергей Хоружий?

С.Х.: Разумеется, Бибихин к описанному сообществу не принадлежит, равно как и я – в порядке исключений, подтверждающих правило. По русской философии делаются и полезные публикаторские, архивные работы; из мировой мысли заполнено множество лакун, базовые современные тексты не только переведены, но и прочитаны, вошли в сознание – обретение культурного уровня худо-бедно, но состоялось. Можно об этих плюсах говорить, но наша тема другая – о главном, о новом творчестве! Есть философы, ориентирующиеся на новейшую западную мысль – работающие в России, но не связанные с традицией русской философии. В 90-е годы эта «мансарда окнами на Запад» стала модным особнячком, где творили Валерий Подорога, Михаил Рыклин и немало других, как бы представлявших в отечестве последнее слово мирового разума и техники мысли. Нет спору, нам последнее слово нужно, но только не поспело еще отечество его впитать, как жизнь в особнячке уже заметно завяла – не принеся, увы, выдающихся плодов. Или хотя бы крупных. Жаль, но причин тут много, дело отнюдь не в одних свойствах обитателей.

И из всего имеем краткое резюме: если выделять главное в философской ситуации России, это без сомнения – системная (пока не идеологическая) ресоветизация и отсутствие творческого движения.

Новая антропология

М.К.: Есть ли в мировой философской мысли новые направления, школы?

С.Х.: Российская ситуация – часть мировой, и российское безвременье в философии – отражение мирового. Постмодернизм, постструктурализм еще отчасти умели говорить о существенном, говорить новое и по-новому; но по самой их артефактной и негативистской природе, творческое дыхание у них было коротким. А ничто следующее еще не обозначилось, не заявило себя.

М.К.: Но, может быть, эта пауза – временное явление, тишина перед грядущим творческим взрывом – рождением новых концепций, направлений?

С.Х.: Да, так и бывало всегда, это естественный ход развития науки. Но сегодня надо смотреть шире. Как в мире сегодня судьбы народов уже никак не отдельные, автономные процессы, так, если хотите, глобализация идет и в сообществе дисциплин, дискурсов: речь надо вести о судьбе не одной науки, а всего способа знания, эпистемы. Эпистема же – в процессе крутого изменения, что именуется «антропологический поворот»: если прежде ее принципом был примат законов крупных систем, этносов, социумов, цивилизаций, то на смену идет примат антропологических факторов, того, что делается с человеком. Привыкли считать, что с ним ничего не делается: идут великие мировые, социальные процессы, а человек их покорный и неизменный объект, субстрат, по марксизму, его, собственно, и вообще нет – он «продукт общественных отношений», вторичное порождение социальной сферы. Считали так, конечно, не по злобе на человека: реальность давала для того основания. Однако же больше не дает!

Заметим: самые характерные явления наших дней, определяющие их облик, занимающие полосы СМИ, – антропологической природы. Вот самая острая проблема – терроризм; но его новейшая и опаснейшая форма, терроризм самоубийц, как некий род самоубийства, есть антропологическое явление – экстремальная практика из обширного разряда практик трансгрессии (преступания норм), которые ныне так популярны. Почти столь же остра проблема наркотиков: она означает, что современный человек в массовом масштабе практикует все и любые средства трансформации сознания, вплоть до разрушающих личность и смертельных. Еще глубже заходят генетические и гендерные эксперименты: они вторгаются не только уже в структуры сознания и идентичности, но и в генетическую программу, в сам код человека, базовые механизмы продолжения рода, – причем ведутся без единого плана, без знания последствий. И наконец, виртуальные практики: их уже множество, и если взять их все вкупе, в них возникает совершенно особый «виртуальный человек», у которого все отношения с реальностью свои, другие.

М.К.: И что же значат все эти антропологические новинки? Вы можете их объяснить?

С.Х.: Человек стал меняться – резко, неконтролируемо, и притом непонятно: общее у всего названного в том, что эти явления не укладываются в обычные европейские представления о человеке, европейскую антропологическую модель. В основе ее два понятия: человек в ней рассматривается как сущность и как субъект; и оба приходится отвергнуть. Не станем обсуждать «смерть субъекта», объявленную современной философией; но отказ от сущности пояснить необходимо. Сущность человека – это его внутреннее ядро, твердая неизменная основа, набор неотменимо присущих ему свойств и черт; кратко, сама «человечность» человека. И главный, если угодно, урок из современного опыта – то, что никакой такой сущности просто нет, человек ей не наделен. Тем самым, старая классическая антропология в корне непригодна, и перед нами – задача поиска новой модели человека.

Это насущная задача мысли, к ней сходятся и теоретические проблемы перехода к новой эпистеме, новой философии, и практические нужды понимания важнейших современных явлений. Для меня она – в центре всей моей работы последних лет. Надо было найти новые понятия, новый язык для описания человека – и нетрудно было заметить, что ценные ресурсы для этого имеются в духовных практиках, что с древности создавались в лоне мировых религий. Здесь не приписывали человеку никаких сущностей, а вели тонкую работу с тем, что у него есть заведомо: с его энергиями. Притом, для европейской мысли, себя выражающей в понятиях, разные практики эвристически неравноценны: дальневосточные традиции (йога, дзен и др.) артикулируются в культуре внепонятийного мышления, и для нас они могут служить, в основном, лишь для сравнения или наводящих интуиций. Но есть и пример духовной практики в пределах европейской христианской традиции и мыслительной культуры: это исихазм, традиция православного подвижничества. И этим определилось, что мои антропологические поиски базировались на исихастском подходе к человеку, на тщательном изучении исихазма. Эта традиция играла огромную роль в России, так что выход к новой антропологии здесь ищется на путях русской и православной мысли.

Рефлексия исихастского опыта, его обобщение дали возможность наметить общие очертания искомой модели человека, не предполагающей у него сущности, но описывающей его как систему энергий. Сегодня, дорабатывая модель, я одновременно пытаюсь извлекать из нее первые выводы, касающиеся самых жгучих проблем. Возникает интерпретация новых антропологических явлений как практик, порождаемых тотальной тягой современного человека к пределу, границе своего горизонта существования. На этом пути можно анализировать, сравнивать эти явления. Возникает и возможность проследить динамику изменений, выявить их тенденции, выделить вероятные сценарии.

Тенденции оказываются негативны, сценарии тревожны. Человек не понимает себя, не справляется с собой, и антропологическая ситуация тяготеет к сценариям гибели: так, сценарий воцарения виртуального человека развивается в мягкую гибель по типу эвтанасии. Впрочем, и сценарии гибели глубочайше амбивалентны! Угасание культур знает явления закатной ясности, зрелой мысли, высокого взлета философствования: классический пример – неоплатонизм. Смерть человека знает то, что дано было испытать Анне К.: когда свеча вспыхнет более ярким, чем когда-нибудь светом и осветит все, что прежде было во мраке. И как христианин я знаю, что участь всякого из нас, и всего рода нашего, может стать участью благоразумного разбойника.

М.К.: В эти дни у вас вышла новая книга, «Опыты из русской духовной традиции» - расскажите, пожалуйста, о ней.

С.Х.: В центре книги стоит понятие, связующее две области моей работы, антропологию и историю русской мысли. Это – духовная традиция: она связана с духовной практикой, но также и с культурной, философской традицией. Я показываю, что это уникальное явление. Подлинных таких традиций – единицы во всей истории человечества, они создаются веками и служат передаче самого важного, духовно-антропологического опыта. Так сказать, локомотивы истории. В православии и России, это исихастская традиция, и именно в свете нее, в свете непростых ее отношений с культурной традицией в России, надо понимать развитие русской мысли. На ряде ключевых фигур, ключевых эпизодов – от русского старчества до богословия эмиграции – я толкую это развитие, объясняю нынешнюю картину...

Антропологическая мелкотравчатость

М.К.: Следите ли вы за развитием современного искусства, литературы – как бы вы оценили, что здесь происходит?

С.Х.: Весьма потрудившись – и продолжая работать – над Джойсом, хотя бы о прозе я обязан уметь судить. Всерьез следить за процессом нет времени, но я точно знаю, что сегодня в России могут писать, владенье словом и слогом есть у довольно многих. Я ценю вещи Петрушевской, кое-что у Пелевина, «Падение Измаила» М.Шишкина... Но тяжкие проблемы в ином: в масштабе творчества – а отсюда, в конечном счете, в масштабе личности. Почти все, выступающие на сцену, – однодневки или точней, «однокнижки», за яркой заявкой идут повторы себя, рыночная игра на том, что нашло успех, будь то прием, язык, тон... Гуманно воздержусь от напрашивающихся примеров. Лучше сказать другое, на свою тему: за этим ведь снова – антропология! Дело так обстоит не в одной прозе, а во всех изящных искусствах; такие же оценки я слышу в кругах художников, где у меня старые дружеские связи. И вывод тот, что, глядя на ситуацию в искусстве – а заодно, кстати, и в политике, где то же, но еще круче – мы можем добавить еще пунктик в реестр явлений антропологического кризиса. Пришла антропологическая мелкотравчатость.

При всем том, мы можем закончить не в грустном тоне: есть положительное исключение. Яркое, творческое время сейчас – в театре, где изобилие и режиссерских, и актерских отнюдь не однодневных талантов. Театр Пресняковых и Курочкина, Гинкаса и Мирзоева, Маковецкого и Суханова – истинное утешение. Выскажу антропологическую догадку: человеку театра не столь страшен тот распад идентичности, что стоит за всеми явлениями кризиса. Этот человек изначально многолик, он делом своим научен справляться с проблемами идентичности; и в нынешнем человеческом матерьяле он для себя находит творческие возможности. Протеический человек театра показывает мне, что можно дышать и в сероводороде. Я благодарен ему за это.

РОССИЙСКАЯ ГАЗЕТА. (Опубл.: февр.2005, с сокращ.)