Ф.И.Гиренок. Философский манифест археоавангарда

ФИЛОСОФСКИЙ МАНИФЕСТ АРХЕОАВАНГАРДА

Археоавангард

Всякая мысль есть движение языка из пустого в бессмысленное. Или, по-русски говоря, есть движение из пустого в порожнее.

Движение можно понимать как мета-фору. Как перенос значений. Поэтому в метафоре — мысль у себя дома.

Если бы не было пустых слов, пустых смыслов и пустых значений, то не было бы и переноса значений, не было бы имен. И тогда мир был бы полностью означен. И появился бы язык с полным набором имен, но на нем невозможно было бы мыслить. На нем можно было бы говорить, но ничего нельзя было бы сказать.

Человек, который создает язык мысли, называет себя философом. А его язык становится философским.

Пустота предстает в речи философа как тавтология. Как повторе­ние одного и того же. А повторение ничего не прибавляет. И в этом смысле оно может быть нулевым. Из множества дискурсов философия выбирает нулевой дискурс.

У нуля нет собственного бытия. Следовательно, он может быть точкой отсчета. А движение языка может быть направлено к нулю либо от нуля. Но и в том, и в другом случаях тождественность уступа­ет место метонимии. Движению.

Перебор метафор бесконечен. Нет ни одной метафоры, которая сама по себе могла бы выступить завершающей метафорой. Следова­тельно, любая философия может быть переосмыслена только метафо­рически, т. е. в результате наращивания нового слоя метафор. На ме­тафору отвечают метафорой.

Поиск базисной метафоры может быть завершен, если обнаружены антонимы. Предел метафорического движения мысли. Его дно. Это дно предстает как антиномия.

Выпадение из бесконечности переноса смысла обессмысливает смыслы. Пустота тавтологии завершается пустотой нонсенса. Бес­смыслицы.

Пульсация языка между пустотой нуля и пустотой бессмыслицы через ряд метафор и составляет язык философии.

В соответствии с четырьмя точками интенсивности философской мысли т. е. тавтологией, метафорой, антонимом и нонсенсом, я выде­ляю четыре модуса антропологии. Четыре способа засекания мысли человека о себе самом.

Никто еще не сталкивался с человеком. Не имеет опыта непосред­ственной встречи с ним. Все видели его следы, а не его самого. Вот это обстоятельство и позволяет говорить о поиске человеком самого себя в модусе ускользающего «что». В этом модусе человек становит­ся человеком без надежды когда-либо им стать, ибо он есть как чело­век без тела. Без органов. Куда бы он не посмотрел, везде он видит не себя, а свои следы. Человек, который идет к себе по своим следам, никогда не придет к себе. В ситуации безнадежности пространством идентификации становится тавтология. Я есть Я. Я удостоверяет себя в своем существовании удвоением самого себя. И поэтому антрополо­гическая тавтология плодотворна. В модусе ускользания всякое Я оказывается именованным пустым местом. И одновременно воронкой бытия. Проколом. Тем местом, в котором исчезает реальность. Все, что имеет статус вещи, исчезает в пустом Я. И появляется как вирту­альная реальность на другой стороне прокола. Теперь реальность — это образ реальности. Все, что она о себе рассказывает. Что она о себе думает. А не то, что есть.

Виртуальная реальность — это, конечно, иллюзия. Но реальная. Она выходит за пределы субъективной реальности. Ибо субъективная реальность — это реальность, относительно которой ты определен как субъект. А виртуальная реальность появляется в момент утраты на­шей субъектности. В момент антропологического сна.

В модусе ускользания знаки человека обнаруживают пустой объ­ект. Я. Знак перестает отсылать к объекту и начинает отсылать к дру­гому знаку. Знак, отсылающий к другому знаку, может приостановить свой бег в бесконечность. И начать отсылать к самому себе. В рефлек­сивности самоотсыла возникают симулятивные складки реальности. В этих складках и существует человек. То есть человека нет как удо­стоверенной подлинности. Возможно, и никогда не было. Была только симуляция человека. Некая антропологическая виртуальность. Пока человек становится человеком, он не существует. Ибо то, что сущест­вует не становится. А то, что становится, не существует, т. е. попадает в модус ускользающего бытия.

Не обнаружив себя как «что», можно положить это необнаружение как привилегию несуществования второго порядка. Что ведет к изо­бражению человека в модусе расширения его натуры. В этом модусе создается эффект независимости человека от случайных свойств его тела. То, что возвращает его к самому себе. Он смотрит на свой образ, узнает и конституирует себя в качестве человека без свойств. Поэтому он никогда не есть то, что он есть. Символ расширяет первичное име­ние места человекам, и в этом расширении происходит оседание смы­слов, связанных с поиском базисных метафор и антонимов личности.

Из того факта, что ты есть в один момент времени, никак не следу­ет, что ты будешь и в другой момент времени. Значит должна быть сила, поддерживающая непрерывное существование человека. Сама эта непрерывность понимается в виде цепочки порождающих актов. Человеку всякий раз заново необходимо определять в себе что-то че­ловеческое.

Извлекать себя из чувства, мысли, культуры. Что помещает его и удерживает в модусе непрерывного рождения. В этом модусе человек существует как музыкальное произведение. В момент исполнения. Когда первые такты сыграны и уже не звучат, а ты только начинаешь слышать целое музыкального произведения. Если книга для того, что­бы быть, нуждается в акте понимающего чтения, музыкальное произ­ведение — в акте исполнения, то человек бытийствует исполнением своего собственного бытия. Этим актом выполняется понимающее бытие. Выполнить свое назначение, значит сыграть самого себя. Ис­полнить.

В модусе непрерывного рождения человек понимается как жест. Как то, что самим собой всякий раз заново начинает новый ряд собы­тий. Доопределяется. Для того, чтобы человек стал тем, что он есть, требуется мистериальная практика рождения всякий раз заново. Эта практика образует трансцендентный шов антропологической реально­сти. В модусе непрерывного рождения отказываются от языка гото­вых значений. Смыслы становятся неопределенными. Жест прокла­дывает человеку путь в бессмыслице антиномии.

В модусе заполнения человек мыслится как вещь среди других вещей. В этом модусе возникает позитивный шов антропологической реальности и становится возможным научный способ представления человека У человека обнаруживаются свойства. И тело. Избегая пус­тоты, человек начинает описывать себя в терминах «вещь — свойство — отношение». Предполагается, что в каждый момент времени чело­век представлен всеми своими качествами. Их нужно только обнаружить. Выявить. Для этого используется сила движения метафор, язык готовых смыслов и значений.

В модусе заполнения пустого над категориями вещного ряда ан­тропологической реальности надстраивается системный ряд и процес­суальный.

«Человек есть то, что он есть». Это антропологическая тавтология. Она позволяет уйти от языка-диктатора. Ускользнуть от него. Он тебе навязывает себя, а ты ему подставляешь тавтологию. Борьба с языком начинается с тавтологии. В речи это определяет паузу. В тексте — интервал. В коммуникации — молчание. Пропуск. Или задержку ре­акции.

Тавтологии позволяют отойти от универсалий и основанных на них суждений и заняться теорией именования. Имена нуждаются в месте и пустоте. Тогда как суждения нуждаются во всеобщем и пере­носе значений. Если я не использую язык, то и язык не использует меня. Ведь когда я говорю, я объективирую себя. Другой, используя момент, хватает меня за язык и осмысляет. И читает меня, как книгу. А я не книга. Я — не язык. Человек — не текст.

Молчание языка сопровождается твоим молчанием. И из этого молчания мы наблюдаем. Мы смотрим друг на друга. И ждем, кто первый заговорит. Кто заполнит паузу: язык или человек. Заполнение паузы человеческим в человеке составляет содержание новой антро­пологии, полагающей сон языка. Пока язык спит, человек косноязычит в паузе языка.

Во время паузы, в перерыв возможно появление того, что называ­ют бытием. Это бытие является простым. Потому что оно не сопро­вождается языком. Просто бытие человека косноязычно. В паузе язы­ка археоавангард засекает человека. Пока молчит язык, говорит что-то человеческое. Косноязычное в своей наивности. А бытие ускольза­ет в быт. В будни повседневности. В подлинность дома.

Если модерн полагает себя в моноязыке, в метанаррациях, а по­стмодерн — во множестве языков, то археоавангард полагает себя в паузе. В дословном. Пауза — это то, что делает человека человеком.

Если философия — это встреча с дословным и попытка дать слово дословному, то философскую антропологию нужно строить в терми­нах археоавангарда.

Для этого нужно отказаться от метанарраций. От того, что делает антропологию легитимной. Благодаря чему еще ничего не сказано, а несказанное уже оправдано. Признано. Археоавангард не накладывает запрет на другие дискурсы. Все, что я говорю, заранее допускает все, что говорилось и будет говориться о человеке. Все это я буду назы­вать ситуацией совместимости. Или абсолютного безразличия ко вре­мени.

Если мы стремимся к суждениям, которые ничего не прибавляют и ничего не отнимают, то это значит, что археоавангард строит антро­пологию нулевого дискурса. Только в пространстве нуля нельзя обма­нуть и быть обманутым. Нулевому дискурсу не надо вступать в со­ревнование с другими дискурсами. Ему нет надобности искать согла­сия. Ибо ты никому не противоречишь. Археоавангардной антрополо­гии безразлично как принуждение к истине, так и разноголосица всех возможных истин.

Когда ты используешь содержательный язык, то язык использует тебя как содержание. И поэтому язык — это кровожадный диктатор. Он все время навязывает себя. Ставит тебя в зависимость от себя. Ибо ты у него что-то берешь взаймы. И возвращаешь с процентами.

Археоавангард порывает с языковыми содержаниями. Молчание-пауза смещает нас от антропологической тавтологии к антропологи­ческой пустоте.

Пустота — это условие того, чтобы что-то сдвинулось. Смести­лось. Случилось. То есть пустота узнается по сдвигу. По смещениям. Она этим смещением держится.

Пустота не заполнена причинами. Это мир заполнен причинами. То есть пустота — это не вещь, принадлежащая миру. Не отсутствие вещи. А пафос мира. Причины в нем появятся потом, вторым шагом. А пустота — это первое произведение. В нем ты свободно делаешь то, что иным образом сделать нельзя. Если бы ты мог делать иначе, то делал. В каждом акте свободы есть пафос пустоты. Благодаря пафосу мира, или пустоте, возможна антропологическая свобода. Возможен человек.

Свобода — это всегда что-то пустое. Нетелесный эффект взаимо­действия вещей. Некое незанятое место. Экологическая ниша. Пустое трактуется как незанятое, а незанятое — как свободное. Свободное же проявляется только двусмысленно: на одной стороне как незанятое, а на другой — как готовность занять незанятое. Вот эта двойственность и накладывает запрет на то, чтобы антропологическая пустота пони­малась как простое отсутствие человека. Человек есть как пафос чело­века. Есть то, что может находиться в состояниях, для которых нет причин. Ибо нет причин для того, чтобы были люди. А они есть. Бы­вают. И пустота — условие такого бывания.

В антропологии пустота, задаваемая тавтологиями, может пони­маться как пространство возможных встреч с самим собой. Человек — это пустое желание человека стать полным. Нельзя заполнить пус­тоту, не отказавшись от встречи с самим собой. Только пустота воз­вращает тебя к себе. И ты узнаешь себя. И говоришь — это «Я».

Пустота — онтологическое зеркало человека То, что манит и за­манивает возможностью увидеть себя, бросить на себя взгляд и вы­держать его. Пустота составляет горизонт бытия человека. К самому себе ведет не жизнь, заполненная событиями и смыслами, а опусто­шение жизни. Смывание преград на пути к себе.

Пустота — экзистенциональный центр. То, откуда мы выходим и куда идем. И это естественно. Пульсирующие ритмы опустошения заставляют тебя помнить о себе. О том, что ты есть. Неестественно выйти из экзистенционального центра и не вернуться к нему. То есть забыть себя. Свое имя. Пустое нельзя означить сцеплениями фонем. Ибо означить — значит заполнить пустоту. Не дело семиотики знако­мить с результатами опустошения. Это дело нулевой коммуникации. Например, дело Иова и немоты его неозначенного. Бог создал челове­ка и пустоту как его зеркало. Но он забыл дать ему язык. Человек соз­дал язык и закрыл зеркало. Бог — в человеке. Человек — в языке. А между ними пустота, за которую нужно платить словом. Означенным. Ничто внутреннее не дано помимо языка. Изнутри пустое понима­ется как то, что находится в модусе теперь, когда уже все случилось. И одновременно как то, что помещено в момент, кода еще только все начинается. Бытие существует в режиме ускользания. А если бытие ускользает, то остается временное. Преходящее. И в этом смысле ус­ловное. Во времени обнаруживаются следы слова. По следам слова никуда нельзя придти в силу ускользания бытия. Временному как ус­ловному противостоит дословное. Слово раскололо бытие. И ум те­перь на пути к безумию. Спасти ум от безумия может заумь неозна­ченного, нулевой коммуникации.

Философская мысль пульсирует между тавтологией и нонсенсом. Пустым смыслом и бессмыслицей, рождая метафоры и антиномии. Философия никогда не может быть завершена. Исполнена. Ибо это обозначало бы, что она исполнена в пространстве одной метафоры. Сведена к простому содержанию, которое всегда случайно. Указанное обстоятельство является решающим для философской антропологии.

Во-первых, нельзя узнать, что такое человек из самого феномена че­ловека. Его нужно уже знать. Заранее. Так же, как заранее нужно знать, что такое театр, чтобы вычитать театральное действие из хаоса всех возможных действий.

Во-вторых, человек никогда не может быть завершен. И поэтому не может быть одного универсального языка описания человека. Оп­равдание сдвига от моноязыка к множественности языков рассмотре­ния человека составляет содержание перехода от модерна к постмо­дерну.

Ничто нельзя определить по содержанию. Ибо такое определение представляет сам предел как содержание. А у любого содержания есть свой предел. Нельзя человека определять по содержанию. Содержа­тельно человек будет существом с двумя ногами и без перьев. Таким, каким его увидел Платон.

Плодотворность тавтологии основана на различении подлежащего и сказуемого. Одно и то же может быть различено в тавтологии как подлежащее и как сказуемое. Эта различенность позволяет языку за­фиксировать движение мысли. Это обстоятельство было проанализи­ровано Шеллингом в работе «О сущности человеческой свободы». Философы плохо понимают смысл закона тождества. Смысл связки в суждении. Например, тело есть тело. Это тавтология. Здесь тело появ­ляется два раза. Один раз как единство. Другой раз как отдельное свойство. Между ними то же отличие, что и между человеком и сы­ном человека Одно свернуто. Другое развернуто.

В русском языке «пустой» человек представляется как человек по­верхностный. Взбалмошный. Пуст тот, у кого одни слова и ничего нет за душой. Человек, открыв слово, освобождает себя от мира. От вещей самих по себе.

«Слово по сути своей всегда прибывает словом, и только ради нас делается как бы плотью и плотски ведет свои разговоры до тех пор, пока тот, кто понимает его в таком виде, постепенно не поднимается словом выше и не оказывается, наконец, в состоянии... созерцать на­чальный и высочайший его образ». В этих словах Оригена указывает­ся на ловушку для простаков. Тавтология слишком высока, ее замени­ли метафорой. Христос — это живая метафора, которая увлекает и ведет к начальному образу. От образа — к первообразу, который тав­тологичен. И в этом смысле неозначен. Говорят не слова. Когда они говорят, мы не понимаем. «И лишь молчание понятно говорит». Это уже заметил В. Жуковский, учитель Киреевского.

Язык не является тем, что ближе всего к человеку. Это не дом бы­тия человека. Ибо в нем были и оставили следы многие. Язык — это проходной двор. В нем не живут. Им пользуются.

Никто не может быть субъектом языка. Потому что никого из нас еще не было, а он уже был. И ждал. Никто не минует его. Язык, как разбойник, поджидает каждого. И либо ты сумеешь создать свой язык, либо тебя ждут готовые значения и смыслы. Следы миллионов в язы­ке. Но если ты создаешь свой язык, то ты создаешь барьер понима­нию. И ты выходишь из модуса забвения. Естественно, что люди по­нимают друг друга. Потому что никто не имеет своего языка. И по­этому непонятно, как возникает непонимание у безъязыких. Удиви­тельно, что иногда кого-то еще нельзя понять.

Философ — это человек, у которого есть свой язык. Человек, кото­рого нельзя понять. Язык не может помочь тебе стать собой. Он мо­жет растворить тебя в себе. Человек не язык. Если бы он был языком, то не было бы непонимания. Не было бы философов. А они есть. Сле­довательно, человек существо неязыковое, т. е. он больше, чем язык. Неязыковое существо не может поместить себя в языке, не высовыва­ясь за пределы языка. Ни один человек не может быть редуцирован к языку. Никто не выживет в этой маленькой конуре.

Человек всегда идет к себе. Ищет себя и свое место, если у него нет дома. Поэтому-то он никогда не есть то, что он есть. Бездомность человека заставляет его быть в движении. Кочевать. Идти — значит падать. Падение является условием движения. Человек идет к себе, если падает и переставляет ноги, чтобы не упасть.

Человек оседлый не идет к себе. И поэтому не падает, а стоит. И не может иначе. Пока он стоит, он настоящий, а не временный. Не в движении. Кто идет к себе, тот уходит от себя. Хотя нужно всего лишь установиться. Стать настоящим в настоящем.

Очевидное возможно в опыте стоящего настоящего. А опыт требу­ет удостоверения со стороны сознания. Или со стороны существова­ния, как мистерии. А это значит, что истина возможна как на стороне сознания, так и на стороне существования.

Плодотворность антропологической тавтологии

Ничто человеческое не должно определяться по содержанию. Че­ловек — это не птица. И не животное. С родо-видовыми отличиями. И не ангел. Человек — это человек. То, что бывает человеком. Бессо­держательность человека затрудняет его восприятие. Ведь легко воспринимается содержание. Присутствие. Нарушение тавтологии, а не само тождество. Впервые на этот факт обратили внимание киники. И обнажились. И устроили поиски человека. То есть поисками человека существует человек. Но ищут то, чего нет. Что скрывается. Так вот человек бытийствует в терминах своего отсутствия. Пустоты. Если бы человек был определен по содержанию, то он был бы определен в пространстве и времени в терминах отсутствия. Но человек — это то, чего нет, что уже было и может быть еще будет. Поэтому человек есть существо, именующее себя человеком. В именовании того, чего нет, совпадают язык внешнего наблюдения и язык самоописания. Совпа­дения языка делает антропологическую тавтологию плодотворной. С нее начинается тождество существования и описания существования.

Место человека всегда пусто. Всякая мысль имеет своим началом пустоту тавтологии. Ничто нельзя определить по содержанию, не представляя сам предел как содержание. Пример содержательного определения человека мы находим у Платона, указавшего на сущест­во с двумя ногами и без перьев. У Платона мы находим два способа рассмотрения: прямое и окольное. Мифологическое. Прямое заставля­ет нас видеть в человеке животное. Этим взглядом обусловлено суще­ствование горизонта науки. Мифологическое рассмотрение делит че­ловека пополам. Один человек — это всего лишь полчеловека. И ни­какой общипанный петух не может опровергнуть такое определение.

Аристотель, назвавший человека политическим животным, мето­дологически делает то же, что и Платон. Либо человеком можно на­звать того, кто причастен идее человека, и тем самым дать начало мысли. Либо нужно выставить некое случайное содержание в качест­ве всеобщего.

Невозможно содержательно объяснить человека, исходя из него самого. Хотя бы потому, что человек никогда не может быть завер­шен. Тавтология позволяет строить мысль о человеке вне зависимости от того, пройдена содержательная бесконечность или не пройдена. Она дает точку отсчета. Нуль. С нулевого дискурса начинается дви­жение философской мысли. Нуль отсылает к самому себе. Себя обо­значает. В нулевом дискурсе то, о чем, и то, чем говорится, неразли­чимы. Но именно потому в пространстве нулевого дискурса можно говорить о самих вещах в терминах очевидного. И нельзя говорить о языке говорения. Нулевой дискурс реализуется в разговоре с самим собой, задавая момент нулевой коммуникации. В этот момент сверну­ты как план указания, так и планы выражения и обозначения. Неозначенное нулевой коммуникации показывает себя в образе. В картине. А не в слове. Не в абстракции.

Ничто не мешает мыслить человека и как то, и как это. То есть ме­тафорически. Но при одном условии, что он есть всегда и не то, и не это. Любое его содержание оказывается пустым. Местом, где человека уже нет. Череда пустых мест задается тавтологически. Любая точка содержания может быть точкой отсчета. Нулем. Любая, но одна.

В нуле приостанавливается рассуждение о реальности. И ноль уже не определяет все остальное посредством самого себя. В нем ничто переходит границу и уничтожает бытие. Ведь ноль — это то, чего нет и что одновременно есть, как обозначенное словом «ноль». Свести к нулю как точке отсчета значит раздвоить, полагая ноль в качестве чего-то третьего, и при помощи двойного отрицания опустошить и то, и это.

Ноль — точка остановки. Переход за ноль выступает как метафо­ра. Как жест. Человек всегда находится в пространстве жеста.

Новая антропология начинает с изучения жеста, с отрицания как того, так и этого. Следовательно, с трансгрессии нуля. В жизни чело­век и то, и это. Оно есть как содержание. В жесте человек и не то, и не это. То есть он предел. Граница. Например, предел языка. Нечто невы­говариваемое. Несказуемое. Немое настоящее. То, что стоит, как под­лежащее нулевой коммуникации. Нестоящее идет и проходит. Поэто­му человек — это не процесс, не то, что идет. А то, что стоит. Остано­вилось. Настоящее не раскладывается в последовательность знаков. В порядок ряда. Ибо в этом порядке видна условность временного, скрыться от которого можно лишь в паузе языка. В пустом месте стоящего. В нулевой коммуникации неозначенного. Чтобы управлять порядком не нужно истину ставить против истины, бытие против бы­тия. Для этого достаточно видимости истины. И кажимости бытия достаточно для того, чтобы управлять бытием.

Указующая на себя пустота — это Я. Имение места. Ни одно Я не может быть объектом, заполняющим это место. Место Я всегда пусто. Оно существует как слово, обозначающее то, чего нет. Как ноль. В самоименовании Я отождествляется субъект и объект, реальность и рассказ о реальности.

Именующее себя меняется и существует как поименованное, хотя именует себя тем, чего нет. Именование совершает переход от тавто­логии к метафоре. Вернее всякую тавтологию уже можно представить как некое именование. При этом тождественность тавтологии «Я есть Я» состоит в самоименовании. Тавтология Я является ключом ко всем тавтологиям, ибо в ней смыкаются существование и язык.

Я есть чистое имение места. То, что никогда ничего не прибавит и не убавит. Я как пустое место, указывающее на себя, может быть зер­калом. Его нельзя заполнять. В нем не может быть ничего содержа­тельного. Если бы в Я появилось содержание, то мы перестали бы что-либо видеть. В пустом Я отражается весь мир. Все сущее. Кроме самого Я, ибо оно и не является сущим, а только тем, что поименова­но в своем существовании.

Поэтому никакое Я не узнает себя в себе. Среди существующего нет Я. На месте Я дыра. Пустое место. В составе Я нет содержания. На месте содержания мы видим имение места. Дыру, в которую про­валивается сущее. И еще есть какая-то непреднамеренная координа­ция указанных пустот. Вернее, есть две стороны одной пустоты. И Я в этой шкале может быть представлено в качестве онтологической во­ронки в глубь бытия.

Само по себе Я — это не псевдоструктура сознания. Оно вообще может быть несвязанным с сознанием. Это не пустое слово языка. Хотя оно и является пустым словом. Я — мировая дыра. Самоимено­ванное несуществование. Онтологический ноль, в котором мышление поворачивает к себе. А бытие — к себе.

На уровне мысли Я опустошает бытие. Дает начало пустым собы­тиям и смыслам. А на уровне бытия оно опустошает язык. Дает нача­ло пустым словам и мыслям.

Знаки перестают отсылать к объекту. Ибо его место пусто. И тогда один знак начинает отсылать себя к другому знаку, а не к означаемо­му. Возникает пространство симуляций.

Я узнает себя как Я только в пустоте. И это знание удостоверено. Я всегда опережает цепь означающих, т. е. Я всегда находится в бу­дущем по отношению к означенным состояниям. Попытка установить место, которое только что было, приводит к порождению цепочки таких мест. Я как бы убегает. Скользит по цепи означающих, где Я только что было. Но его уже нет.

Возвращаясь из бесконечности в определенном имени (личном имени) Я уже не обнаруживает себя на прежнем месте. Из себя самого Я может выбрать только себя. Выбирает и промахивается, указывая на то место, где оно только что было. Промах оставляет след. Как слово. Как имя.

В социуме каждому Я присваивается имя, которое не является ак­том самоименования. Появляется пустое имя. Псевдоним. То, что об­ладает квазиреальностью. Квазиреальность заполняет пустоту Я. Вос­полняет нехватку бытия в полноте.

Вообще-то Я как пустое место всегда анонимно. У него отсутству­ет имя. Для того, чтобы у Я появилось имя, нужно разрушить тавтоло­гию мышления. Заполнить пустоту. Перестать быть Я. И стать содер­жанием.

Если Я именуется другим, то оно входит в пространство поимено­ванных других. Вступает в дискурс Другого. Я сводится к языку Дру­гого. Ибо у него нет собственного имени. Нет собственных значений. А речь, в которой Я не имеет собственных значений, является пустой. Каждому нужно вернуть себе имя. Дать его себе, чтобы речь стала полной. Для этого надо совершить трансгрессию нуля. Пересечь ноль. Для каждого Я другой — это он. Я — точка измерения. Отсчета. Некий ноль. Другой, измеренный из нулевой точки Я, — это он. Но измерить Другого — значит -свести его к нулю. К пустому месту. Приравнять Другого к Я. Приблизить. Другой, приближенный к Я, — это ты. Удаленный — это Он. Кто ты? Я. Ты и Я совпадают. Это те­перь мы. Но, обращаясь к социуму, Я видит не себя. Оно существует как зеркало для поименованных других.

В социуме изменение места определяется как социальное положе­ние и социальный статус. Благодаря самоименованию ты всегда не там, где тебя именуют. Остается цепочка следов — мест твоего отсут­ствия. Все, что поименованно, не направлено к другому имени. Нужно вернуть себе имя. Чтобы с ним вернуть себе и речь. Очевидно то, не­бытие чего немыслимо. А это Я. Означающее без означаемого. Я есть предел существования социума Его ноль. Не сосчитанное в счете. Сосчитанные другие — это и есть социум. Выпадение Я из социума — это нехватка социума. Его дыра.

Я как точка отсчета, как ноль вне социума. А это значит, что со­циуму всегда чего-то не хватает. Ему не хватает Я. У пустого Я нет имени. Ему присваивают имя, которое не является его собственным именем. Появляется пустое имя.

Это псевдоним. Как бы имя. Оно квазиреально. Квазиреальность заполняет пустоты реальности. Заполняет нехватку в полноте бытия.

Я как пустое место выражает анонимность Я. Отсутствие имени, Но Я имеет имя в процессе самоименования. А в социуме имя ему дает другой.

Антропология метафоры

Человек не есть то, что он есть. Чтобы содержательное мы не уз­нали о человеке, это знание будет только метафорой.

Метафора понимается метафорой. Ряд метафор бесконечен. По­этому понимание не может быть завершено в ряду метафор.

В непрерывном движении метафор происходит забвение экзистен­циального центра. В нем отворачиваются от зауми неозначенной ну­левой коммуникации. От онтологического зеркала.

Пустое именование места растворяется в операции по конъюнк­тивному заглатыванию бесконечных содержаний. Что ведет к распаду плодотворной антропологической тавтологии. Я не узнает себя. Ли­шается имени. И существует анонимно. Как метафора.

В погоне за метафорой, уводящей в бесконечность, Я оставляет только один путь к себе. Язык. Теперь вне языка никакого Я не суще­ствует.

Язык описывает и создает описываемое. Метафора предстает как коммуникация означенного, в которой внутреннее совпадает с внеш­ним. Антропологическая конфигурация метафоры запрещает наблю­дать внутреннее помимо слова. Разговор с самим собой становится невозможен.

Внутренний мир человека становится миром слова. А в силу не­возможности окончательного переноса значений слова оказываются пустыми. Пустые слова опустошают внутренний мир. Извлекают его на поверхность и редуцируют к означенному в коммуникации с дру­гим.

Метафорическое движение означенной мысли не оставляет места словам-утешениям. Потому что слова-утешения находятся в неозна­ченной нулевой коммуникации, которая дает о себе знать в языке те­ла.

Антропологическая конфигурация метафоры выдавливает внут­ренний мир во вне. Приравнивает его к слову, к тому, что задается словами. И только в этой конфигурации человек может пониматься как язык. Что позволяет осмысливать его и анализировать извне.

Перенос значений ведет к разрыву между вербальным языком и языком тела.

Если бы человек был только языком значений, то не было бы об­мана. И самообмана. Не было бы разрыва между тем, что ты видишь, и тем, что есть. Пока человек воображает, он находится за пределами языка. Если бы он не был за пределами, то идеалы не превращались бы в идолы, и не было бы различия между тем, что есть, и тем, что есть для тебя.

До тех пор, пока кто-то говорит, что он не такой, каким его видят, что он иной, а ему говорят, что он себя не знает, и что он такой, каким его придумывают, — возможен обман. И человек не существует как язык. И цели не совпадают с результатами. И что-то сопротивляется языку. И люди не понимают друг друга. Это что-то есть неозначенное в своей заумности.

Неозначенное нулевой коммуникации составляет общину. Сцеп­лениями знаков и значений существует общество. В первом случае мы имеем дело с дословным человеком. Во втором — с вербальным. С личностью.

Метафора лишает тавтологию привилегии быть точкой отсчета. И поэтому любая метафора может полагаться как начало. Но это начало не равно нулю. И поэтому оно должно быть сосчитано в счете.

Конфигурация метафоры полагает только периферию. Содержа­тельная периферия везде. Пустой центр нигде. Все маргинально в ан­тропологии метафоры.

Любая метафора существует как трансгрессия нуля. Переход за ноль. Пробегание точки поворота. Метафорическая мысль не рефлек­сивна. Она забывает остановиться. И обернуться. Совершить поворот к самой себе. Между тем рефлекс сидит всегда в точке нуля. И потому он не забывает обернуться.

Перенос имен субъектов и объектов возможен в пустоте. Метафо­ра боится пустоты и старается заполнить нехватку имен.

Когда язык обращается к себе и не обнаруживает в себе имени, то­гда он создает его совмещением. Переносом. Метафора — это значе­ние. А значение есть у слова.

Именование — это заполнение пустого. Схлопывание пустоты в метафоре. В соединении двух имен. Поэтому конфигурация любой метафоры двоится. Мерцает. Перемигивается.

Имен может быть бесконечно много. И одно имя ограничивает другое. Указывает на его предел. И тем самым оно его опустошает. Ибо на пределе все сущее перестает быть тем, что оно есть.

Наличие двух противоположных имен завершает цепочку мета­фор. И следовательно, завершает формирование смысла. А завершен­ный смысл — это пустой смысл.

В метафорической конфигурации смысл находится всегда между знаками, его выражающими. И поэтому его никогда нет там, где его ищут. В означенном. Он всегда уже не здесь. Уже ускользнул от одно­го знака к другому.

Содержательное мышление начинает и заканчивает метафорой. В метафоре оно у себя дома. Это мышление полагает предел как слу­чайное содержание.

Абсолютный предел полагается в Я. На этом пределе происходит опустошение всех смыслов. Негация. Что составляет горизонт суще­ствования трансцендентальных практик. Но Я как абсолютный предел задается на уровне тавтологии. Трансцендентальное мышление рабо­тает с чистыми значениями. Оно не знает неозначенную дословность. Трансцендентальный наблюдатель не является частью системы. Он вне системы наблюдаемого и поэтому в содержательных практиках не объясним. Он сам все объясняет.

Если абсолютный наблюдатель вне системы наблюдения, транс­цендентальный —- на пределе системы, то имманентный находится внутри системы, но как пустое место. В дискурсе абсолютного на­блюдателя мир может быть замещен наблюдением наблюдателя за самим собой, которые понимаются как описания мира. Трансценден­тальное описание мира — это описание чистых значений. Имманент­ный наблюдатель сообщен с неозначенностью нулевых коммуника­ций.

Антоним

Содержательное существование человека завершается антонимом.

В антониме останавливается бег метафоры в бесконечность. Обна­руживается дно. Предел. Базисная метафора. На уровне антонимов происходит оседание смыслов. Создается язык готовых значений.

Человек сбывается в языке, если теряет право на свое мышление.

Антропологический антоним представлен в предельных точках существования человека: Я и Бог. Место Бога всегда занято.

Место человека всегда пусто. А значит и место истины всегда пус­то. И своей пустотой взывает к тем, кто мог бы лишить эту пустоту пустынности.

Бинарное мышление требует третьего: границу. Предела Бытие и сознание противоположны. Бытие не граница сознания. А это значит, что они не трансцендентальны. А бытие и небытие трансценденталь­ны. Предельны по отношению друг к другу.

Антонимы можно связать тождеством. Так делал Шеллинг. Он отождествлял совершенное и несовершенное. Добро и зло. Свободу и необходимость. Ум и глупость.

Ибо несовершенное существует не благодаря тому, что несовер­шенно в нем и что делает его несовершенным, а лишь благодаря со­держащемуся в нем совершенству. Равно как и зло. Само по себе оно бессмысленно. Оно не в состоянии существовать само через себя. И поэтому то, что есть в нем сущее, есть добро. А значит и Бог прини­мает участие в деле зла.

В отождествлении антонимов возникает предельный смысл. Смысл, за которым нет отсыла к другому смыслу. Ибо предельный смысл — это пустой смысл, а пустота не требует пересмотра.

Пустой смысл — это граница. То, где все заканчивается. Это конец концов. Поверхность. Или кожа мысли.

Нонсенс

Например, слово «преданный» означает верность и одновременно измену. Полнота существования завершается бессмыслицей. Вот есть существование и еще есть речение о существовании. Так вот бес­смыслица относится к речи. К невозможности дальнейшего рассужде­ния. Существование как бы вылезает из-под навалившегося на него рассуждения. И вот оно само. В его подлинности и очевидности.

Человек есть бесконечный тупик. Пустой атом. Разъединительный синтез. Человек есть то, что не может быть. Он существует в невоз­можности существования. Как кентавр. Или химера.

Антропологический смысл существования нонсенса в том, чтобы сделать возможным рождение смыслов. Для этого нужно пережить неопределенность взвешенного состояния смыслов и значений.

В точке парадокса поток жизни поворачивается. И обращается к самому себе с вопросом о своей сути.

В этой точке язык становится объектом для самого себя. А перенос значений осуществляется как перенос имен субъектов и объектов. Я есть зеркало этого переноса.

Антропология нонсенса

Полнота существования завершается бессмыслицей. Невозможно­стью дальнейшего существования.

В пространстве нонсенса мысль меняет кожу. Слова отделяются от существования. И оно пребывает само по себе в его дословной перма­нентности и очевидности.

Существование без того, что сверху, без поверхности, становится жестовым.

Человек в порядке бессмыслицы есть в качестве того, что не может быть. Он существует неозначенным существованием.

Нонсенс отказывается от языка готовых смыслов и значений, что делает возможным рождение смыслов. Переводит их существование во взвешенное состояние.

Шагом в бессмыслицу рождаются смыслы. Но потом. Вторым ша­гом. Уже на уровне метафоры и антонимов. Смыслы вне оседания образуют патовые пространства действий.

Немая речь

1.   «Ничто не вынуждает нас говорить». Говорим. Все говорят.

2.   Автор — говорящая дословность. Он есть то, что он есть путем говорения.

3.   Немая речь — это бытие. Бытие, говорящее о бытии.

4.   Немая речь не нуждается в понимании сознания другого.

5.   Важно выявить вещи, которые сами собой говорят. Эти вещи источник красноречия. Вещи красноречиво молчат.

6.   То, что мы видим в них, есть понимание того, что видим.

7.   Здесь мысль и предмет мысли — одно и то же. Это немая речь. В сознании — это разные предметы.

8.   Немая речь вещей заполняет быт. Быт есть выполненное созна­ние. То есть здесь оно работает не по принципу отражения, а по прин­ципу выполнения.

9.   В немой речи есть слова, говорящие о том, для чего нет слова. Когда нечего говорить, мы говорим — это совесть.

10. То, что мы не можем сказать, это и есть бытие, говорящее о бы­тии.

11. Либо ничего не говорится. Либо через меня. Не мной, а через меня. Через меня — принцип немой речи. И по отношению к сказан­ному я такой же, как и другой.

12. Никому не дано знать то, что ему удалось сказать (написать).

13. Всякий путь ведет дальше своей цели. Потому что пути ведут дальше цели.

14. Немая речь не допускает в себя рефлексию над собой.

15. Немая речь — целомудренна