Новое литературное обозрение. –

1995. - №13. – С. 59-77.

 Александр Кожев

ВВЕДЕНИЕ В ЧТЕНИЕ ГЕГЕЛЯ

Вместо введения

 

Hegel... erfasst die Arbeit aïs lias Wesen,

aïs das sich bewahrende Wesen des Menschen.

Kart Marx.*

*Комментированный перевод подраздела А главы IV «Фено­менологии духа» «Самостоятельность и зависимость Само­сознания: Господство и Рабство». Комментарий набран кур­сивом и заключен в квадратные скобки.

«Гегель... понимает труд как бытие, как удостоверяющее себя человеческое бытие», — Карл Маркс. — Прим. перев.

 

 

[Человек есть Самосознание. Он сознает себя, сознает свою человеческую реальность и человеческое достоинство, и это то, в чем он сущностно отличен от животного, которое не поднимается выше простого Самоощу­щения. Человек обретает самосознание в тот момент, когда он «впервые» говорит: «Я». Поэтому понять человека исходя из понимания его «проис­хождения» — значит понять происхождение Я, явленного в слове.

Анализ «мысли», «разума», «рассудочной деятельности» и т.д. — вообще: познавательного, созерцательного, пассивного поведения некоего существа или некоего «познающего субъекта», никогда, однако, не дает представления о том, почему и как рождается слово «Я» и — следовательно — почему и как рождается самосознание, то есть человеческая реальность. Созерцающий человек «поглощен» тем, что он созерцает; «познающий субъект» «теряет­ся» в познанном объекте. В созерцании является объект, но не субъект. Не субъект, а объект сам себе показывается в познавании и через познавание -или, лучше сказать, — в качестве такового. Человек, «поглощенный» созерца­емым объектом, может «прийти в себя» только благодаря некоторому {Желанию: например, желанию есть. Именно (сознательное) Желание сущес­тва конституирует это существо как Я и являет его как таковое, побуждая говорить: «Я...» Именно Желание преобразует Бытие, ему самому через  него самого явленное в (подлинном) знании, в некий «объект», явленный  некоему субъекту через субъект, отличный от объекта и «противополож­ный» ему. Именно в «своем» Желании и благодаря ему, или, лучше сказать, в качестве «своего» Желания, Человек конституируется и является — себе самому и другим — как некое Я, как Я, сущностно отличное от не-Я и в корне ему противоположное. (Человеческое) Я есть Я некоторого Жела­ния — или Желания вообще.

Итак, само существо человека, самосознающее существо, содержит в себе и предполагает Желание. Следовательно, человеческая реальность мо­жет состояться и пребывать только внутри некоей биологической реаль­ности, животной жизни. Но если животное Желание является необходимым условием Самосознания, оно не является достаточным его условием. Жела­ние само по себе конституирует только Самоощущение.

В противоположность знанию, которое поддерживает человека в состоя­нии пассивного покоя, Желание делает его беспокойным и побуждает к действию. Действие, порожденное Желанием, стремится это Желание удов­летворить, что осуществимо только путем «отрицания», разрушения или, по крайней мере, преобразования желаемого объекта: чтобы удовлетворить, например, голод, надо уничтожить или, во всяком случае, преобразовать пищу. Таким образом, всякое действие есть действие «отрицающее». Дей­ствие отнюдь не оставляет "данность такай, как она есть, действие разрушает ее; если не в ее существе, то по крайней мере в ее данной форме.

И по отношению к данности всякая «отрицающая отрицательность» с необходимостью деятельна. Но отрицающее действие не является чисто разрушительным: если действие, порожденное Желанием, разрушает объек­тивную реальность, дабы это Желание удовлетворить, оно в ходе самого  разрушения и посредством его творит на месте этой реальности некую субъективную реальность. Например, существо, которое ест, творит и поддерживает свою собственную реальность за счет снятия другой, нежели его собственная, реальности, за счет преобразования другой реальности в свою, за счет «усвоения», «интериоризации» «чужой», «внешней» реальнос­ти. Вообще, Я Желания — это пустота, получающая некое реальное положи­тельное содержание только за счет отрицающего действия, которое удов­летворяет Желание, разрушая, преобразуя и «ассимилируя» желаемое не-Я. И положительное содержание Я, состоявшегося благодаря отрицанию, обус­ловлено положительным содержанием того не-Я, которое подверглось отри­цанию. Стало быть, если Желание направлено на «природное» не-Я, Я также будет «природным». Я, созданное путем деятельного удовлетворения такого Желания, будет иметь ту же природу, что и вещи, на которые это Желание направлено: это будет некое «вещное» Я, это будет всего лишь живущее, животное Я. И это природное Я, обусловленное природным объек­том, может являться себе самому и другим только как Самоощущение. Ему никогда, не достичь Самосознания.

Значит, для того, чтобы Самосознание состоялось, Желание должно быть направлено на  не-природный объект, на нечто, лежащее за пределами данной реальности. Но единственное, что лежит за пределами данной реальности, — само Делание. Ибо Желание, взятое как Желание, то есть до его удовлетворения, на самом деле есть не что иное, как явленное ничто, ирреальная пустота. Желание, будучи явлением пустоты, будучи присутст­вием отсутствия какой бы то ни было реальности, — это не желаемая вещь, не какая-либо вещь вообще, это не какое-либо реальное, неподвижное и данное бытие, вечно пребывающее в состоянии самотождественности, — это нечто сущностно иное. Стало быть, Желание, направленное на некото­рое другое Желание и взятое как таковое, должно создать, путем отрицаю­щего и ассимилирующего действия, удовлетворяющего это Желание, некое Я, которое будет сущностно иным, нежели животное Я. Это Я, «питающееся» Желаниями, само будет Желанием в самом своем существе, состоявшемся за счет удовлетворения его Желания. А поскольку Желание осуществляется "как действие, отрицающее данность, самим существом этого Я будет действие. Такое Я будет не «тождеством» или равенством себе самому, как животное «Я», а «отрицающим отрицанием». Иначе говоря, самим бытием  такого Я будет становление, а универсальной формой этого бытия — не пространство, а время. Таким образом, поддержание собственного существования будет означать для такого Я следующее: «не быть тем, что оно есть (в качестве неподвижного и данного бытия, в качестве природного бытия, в качестве «врожденного признака»), а быть (т.е. становиться) тем, что оно не есть». Это Я будет, таким образом, своим собственным творением: оно будет (в будущем) тем, чем оно стало в результате отрица­ния (в настоящем) того, чем оно было (в прошлом) — поскольку при отрица­нии имеется в виду то, чем это Я станет. Такое Я в самом своем существе есть целенаправленное становление, намеренная эволюция, сознательный и добровольный прогресс. Оно есть превосхождение той данности, которая ему дана и которой оно само является. Такое Я — это (человеческий) индивид, свободный (по отношению к данной действительности) и истори­ческий (по отношению к себе самому). Именно это Я и только оно является себе и другим как Самосознание.

Человеческое Желание должно быть направлено на некоторое другое Же­лание. То есть для возникновения человеческого Желания нужна прежде всего некоторая множественность (животных) Желаний. Иначе говоря, чтобы из Самоощущения могло родиться Самосознание, чтобы внутри животной реальности могла сложиться человеческая реальность, нужно, чтобы жи­вотная реальность была по сути своей множественна. Следовательно, чело­век на земле может появиться только внутри стада. Поэтому человеческая реальность может быть только общественной. Но чтобы стадо стало обществом, одной множественности Желаний недостаточно; нужно еще, чтобы Желания каждого члена стада были направлены — или могли быть направлены — на Желания других членов стада. Если человеческая реаль­ность — это общественная реальность, общество является человеческим лишь постольку, поскольку оно является совокупностью Желаний, взаимно жела­ющих друг друга в качестве Желаний. Человеческое,, или, лучше сказать, антропогенное Желание, конституирующее свободного и исторического ин­дивида, сознающего свою индивидуальность, свободу, историю и, наконец, свою историчность, — это антропогенное  Желание отлично от животного Желания (конституирующего природное существо, существо просто живое, не обладающее иными чувствами, кроме чувства собственной жизни) тем, что оно направлено не на реальный, «положительный», данный объект, а на некоторое другое Желание. Так, например, в отношениях между мужчиной и Женщиной Желание человечно только тогда, когда один желает не тело, а Делание другого, когда он хочет «завладеть» Желанием, взятым как Жела­ние, или «ассимилировать» его, то есть  когда он хочет стать «желанным» или «любимым» или же: признанным»  в своей человеческой ценности, в своей индивидуальной человеческой реальности. Точно так же Желание, направленное на природный объект, человечно только в той мере, в какой оно «опосредовано» Желанием другого, направленным на тот же объект: человечнo желать то, что желают другие, — желать потому, что они это желают. Таким образом, совершенно бесполезный с биологической точки зрения предмет (такой, как награда или вражеское знамя) может быть желанным потому, что он составляет объект других желаний. Подобное Желание может быть только человеческим Желанием, и человеческая реаль­ность как нечто, отличное от животной реальности, возникает только благодаря действию, удовлетворяющему подобные Желания: человеческая история — это история, желаемых Желаний.

Но если отвлечься от этого — сущностного — различия между человеческим и животным Желаниями, первое аналогично второму. Человеческое Желание тоже стремится к самоудовлетворению за счет отрицающего, т.е. преобразующего и ассимилирующего действия. Человек «питается» Желаниями  как животное питается реальными вещами и человеческое  Я, осущест­вленное за счет деятельного удовлетворения своих человеческих Желаний, обусловлено своей «пищей» в той же мере, в какой животное обусловлено своей.

Чтобы человек был действительно человечен,  чтобы он сущностно и реально отличался от животного, нужно, чтобы его человеческое Желание действительно побеждало в нем его животное Желание. Но всякое Желание есть желание некоторой ценности. Для животного высшая ценность — его животная жизнь. В конечном счете все Желания животного обусловлены желанием сохранить свою жизнь. Значит, человеческое Желание должно побеждать это желание самосохранения. Иначе говоря, человек «удостоверяет» свою человечность только рискуя своей (животной) жизнью во имя  своего человеческого Желания. В этом риске и благодаря ему человеческая  реальность творит и являет себя как реальность; в этом риске и благодаря ему она «удостоверяет себя», т.е. показывает, доказывает, проверяет и подтверждает  себя в качестве такой реальности,  которая сущностно отлична от животной, природной реальности. И потому, когда речь идет о «происхождении» Самосознания, речь с необходимостью идет о риске для жизни (ради некоторой, в сущности, не-жизненной цели).

Человек «удостоверяет» свою человечность, рискуя жизнью для удовлетворения своего человеческого Желания, т.е. Желания, направленного на некое  другое Желание. Но желать Желание — значит хотеть заменить собою ту ценность,  которую желает это желание. И6о без этой замены предметом желания будет ценность, желаемый объект, а  не само Желание. Желать Желание другого в конечном счете означает желать, чтобы та ценность,  которой я являюсь или которую я собой «представляю», стала ценностью,  желанной для этого другого: я хочу, чтобы он «признал» мою ценность как свою, я хочу, чтобы он «признал» меня как некоторую самостоятельную ценность. Иначе говоря, всякое человеческое — антропогенное, порождающее   Самосознание и человеческую реальность — Желание в конечном счете обусловлено желанием  «признания». И риск жизнью, которым «удостоверяется»  человеческая реальность, — это риск, обусловленный подобным Желанием.

Стало быть, когда речь идет о «происхождении»  Самосознания, речь с необходимостью идет о борьбе за «признание» — борьбе не на жизнь, а  на смерть.

Без этой смертельной борьбы чисто престижного характера на земле никогда не появились бы человеческие существа. Действительно, человечес­кое существо может состояться только благодаря Желанию, направленному на некоторое другое Желание, — то есть в конечном счете благодаря желанию признания. То есть человеческое существо может состояться только в том случае, если сталкиваются по крайней мере два таких Желания. И поскольку каждое из этих двух существ, одержимых подобным Желанием, готово идти до конца в своем стремлении его удовлетворить, т.е. готово рисковать своей жизнью, а значит, готово ставить под угрозу жизнь другого, чтобы заставить его «признать» себя, чтобы навязать ему себя как высшую ценность, — постольку их встреча может быть только борьбой не на жизнь, а на смерть. Лишь в этой борьбе и благодаря ей человеческая реальность порождает, конституирует, осуществляет себя и являет себя себе самой и другим. То есть она осуществляет и являет себя только как «признанная» реальность.

Между тем, если бы все люди — или, точнее, все существа, становящиеся человеческими существами, — вели себя одинаково, борьба неизбежно закан­чивалась бы гибелью одного из противников или сразу обоих. Ни один не мог бы уступить другому, прекратить борьбу, пока другой еще жив, ни один не мог бы «признать» другого, вместо того чтобы заставлять его «признать» себя. Но в этом случае человеческое существо не могло бы ни осуществить, ни явить себя. В случае смерти обоих противников это очевидно, поскольку человеческая реальность — будучи, по существу, Желанием и действием, обус­ловленным Желанием, — может возникать и пребывать только внутри  животной жизни. Но невозможность для человеческого существа осуществить и явить себя сохраняется и в том случае, если гибнет только один из противников. Ибо вместе с ним исчезает то другое Желание, на которое должно быть направлено первое Желание, чтобы быть человеческим Жела­нием. Поскольку выживший не может получить признание от мертвого, он не может осуществить и явить себя в своей человеческой сущности. Стало быть, для того, чтобы человеческое существо могло состояться и обнаржить себя как Самосознание, недостаточно, чтобы нарождающаяся чело­веческая реальность была множественна. Надо еще, чтобы это множество, это «общество» предполагало два принципиально различных типа человечес­кого, или антропогенного, поведения.

Чтобы человеческая реальность могла состояться как «признанная» ре­альность, оба противника должны выйти из борьбы живыми. А это воз­можно только при условии, что в борьбе они поведут себя по-разному. В самой этой борьбе и самой этой борьбой они должны установить свое неравенство как итог свободного, т.е. непредвидимого и ни из чего не выводимого выбора. Один — никоим образом не будучи к этому «предназна­чен» — должен испугаться другого, должен уступить ему, должен отказаться рисковать своей жизнью ради удовлетворения своего желания быть «при­знанным». Он должен отказаться от своего желания и удовлетворить желание другого: он должен «признать» другого, сам оставаясь им «не признан». А «признать» другого в данном случае значит «признать» его своим Господином, значит признать себя и заставить <других> признать себя Рабом Господина.

Иначе говоря, в момент рождения человек никогда не является просто человеком. Он всегда — непременно и по существу — либо Господин, либо Раб. Если человеческая реальность может возникать только как общественная реальность, то общество — по крайней мере в своих истоках — человечно лишь при условии, что содержит в себе начало Господства и начало Рабст­ва, «самостоятельные» и «зависимые» существования. Поэтому, когда речь идет о происхождении Самосознания, речь с необходимостью идет «о само­стоятельности и зависимости Самосознания, о Господстве и Рабстве».

Если человеческое существо рождается только в борьбе, приводящей к установлению отношений Господина и Раба, и только благодаря ей — посте­пенное становление и явление человеческого существа тоже не может не зависеть от этих основополагающих общественных отношений. Если чело­век есть не что иное, как становление, если человеческое бытие в простран­стве — это бытие во времени или бытие в качестве времени, если явленная человеческая реальность есть не что иное, как всеобщая история, — эта история должна быть историей взаимодействия Господина и Раба: истори­ческая «диалектика» — это «диалектика» Господина и Раба. Но если про­тивостояние «тезиса» и «антитезиса» имеет смысл только в рамках их примирения «синтезом», если история в узком смысле слова с необходи­мостью конечна, если человек становящийся должен в конце концов ока­заться человеком ставшим, если Желание должно увенчаться удовлетворе­нием, если человеческая наука должна иметь смысл окончательной и всеоб­щей истины, — взаимодействие Господина и Раба должно привести в конечном итоге к их «диалектическому снятию».

Как бы то ни было, человеческая реальность может возникать и поддер­живать свое существование только как «признанная» реальность. Челове­ческое существо действительно человечно — как для себя, так и для других — только тогда, когда оно «признано» другим, другими и— в конечном пределе — всеми остальными существами. И только говоря о «признанной» человечес­кой реальности, можно называть ее человеческой, высказывая при этом истину в собственном и в узком смысле слова. Ибо только в этом случае в рассуждении может обнажиться действительность. Поэтому, говоря о Самосознании, о человеке, сознающем себя, следует сказать:]

Самосознание существует в себе и для себя в той мере и постольку, поскольку оно существует (в себе и для себя) для другого Самосознания; то есть оно существует только как нечто признанное.

Теперь это чистое понятие признания, то есть удвоения Самосознания внутри своего единства, должно быть рассмотрено в том виде, в каком процесс признавания является Самосознанию. [То есть не философу, который о нем говорит, а сознающему себя человеку, который признает другого или заставляет его признать себя.]

Прежде всего этот процесс ясно обнаружит аспект неравенства обоих Самосознаний [т.е. двух людей, противостоящих друг другу в своем стрем­лении к признанию]. Или, иными словами, он ясно обнаружит распреде­ление среднего термина [взаимного и обоюдного признания] между двумя крайними точками [двумя людьми, противостоящими друг другу]; эти пос­ледние, взятые как крайние точки, противопоставлены друг другу и, следовательно, таковы, что один из них — исключительно признанное, а другой — исключительно признающее. [На первых порах человек, который хочет заставить другого признать себя, сам не хочет признавать другого никоим образом. И если он добьется своего, признание не будет обоюдным и взаимным: он будет признан, но не признает того, кто его признаёт}.

Самосознание есть прежде всего Бытие-для-себя, простое или недели­мое; оно тождественно себе самому благодаря акту исключения из себя всего иного [чем оно]. Его сущностная реальность и абсолютный вещный объект для него — Я [Я, обособленное ото всего, что не Я, и противополо­женное всему, что не Я]. И в этой непосредственности, или, говоря иначе, в этом данном бытии [т.е. не созданном в результате деятельного созидательного проиесса], своего Бытия-для-себя Самосознание есть частная и обособленная сущность. То, что для Самосознания есть другое, чем оно, существует для него как вещный объект, лишенный сущностной реаль­ности, отмеченный характером негативности.

Однако [в рассматриваемом нами случае] иное есть также некоторое Самосознание: человеческий индивид предстает человеческому индиви­ду. Представая друг другу непосредственным образом, эти индивиды су­ществуют друг для друга в модусе бытия обычных вещных объектов. Они суть самостоятельные конкретные формы, они суть Сознания, погружен­ные в данное бытие животной жизни. Ибо вещный объект, существующий как данное бытие, определился здесь как животная жизнь. Они суть Сознания, которые еще не завершили друг для друга [диалектического] движения абсолютной абстракции, состоящего в том, чтобы осуществить акт искоренения всякого непосредственного данного бытия и быть чисто отрицательным или отрицающим данным бытием сознания, тождествен­ного самому себе.

Или, иными словами, это сущности, которые еще не проявили себя друг перед другом в качестве чистого Бытия-для-себя, т.е в качестве Самосознания. [Когда два «первых» человека впервые сходятся в поединке, одно Самосознание видит в другом только животное — опасное, враждебное и подлежащее уничтожению, а не сознающее себя бытие, представляющее собой самостоятельную ценность.] Каждый из этих двух человеческих индивидов, конечно, объективно уверен в себе; но он не уверен в другом. И именно поэтому его субъективная достоверность себя еще не обладает  истиной {т.е. еще не обнаруживает никакой реальности, или, иначе говоря,— не обнаруживает ничего, что было бы объективно, межсубъективно, т.е. универсально признанным, а значит, действительно существующим и прини­маемым в расчет]. Ибо истиной его субъективной достоверности [его представления о себе, той ценности, которую он себе приписывает] могло бы быть только то, что его собственное Бытие-для-себя явилось бы ему как самостоятельный вещный объект; или, что то же самое, — что вещ­ный объект явился бы ему как эта чистая субъективная достоверность себя самого [стало быть, надо, чтобы он смог увидеть во внешней, объек­тивной реальности свое внутреннее представление о себе]. Но, согласно понятию признания, это возможно лишь в том случае, если он совершит для другого (точно так же, как другой для него) ту чистую абстракцию Бытия-для-себя, о которой идет речь: каждый совершает ее в себе — благодаря своей собственной деятельности, с одной стороны, и благода­ря деятельности другого, с другой стороны.

{Когда «первый» человек впервые встречает другого человека, он уже приписывает себе самостоятельную, абсолютную реальность и ценность: можно сказать, что он считает себя человеком, что у него есть «субъек­тивная достоверность» этого. Но эта достоверность еще не является знанием. Ценность, которую он себе приписывает, может быть иллюзор­ной; его представление о себе — ложным или совершенно невероятным. Чтобы это представление было истиной, за ним должна стоять некоторая объективная реальность, то есть нечто действительное не только для него самого и существующее не только для него самого, но и для других, чем он, реальностей. В рассматриваемом случае человек, чтобы вправду, воистину быть «человеком» и знать об этом, должен навязать свое представление  о себе другим людям: он должен заставить других (в идеале всех) признать себя. Или, лучше сказать: он должен преобразовать тот (природный  и человеческий) мир, где его не признают, в такой мир, где он получает признание. Это преобразование мира, враждебного человеческому замыслу, в мир, согласующийся с его замыслом, называется «действием»,  «деятельностью».  Такое действие  — действие гуманизирующее, антропогенное, и потому по сути своей человечное — должно начинаться с навязывания себя «первому встречному» другому. А поскольку этот другой — если он человеческое существо (точнее говоря, если он хочет быть или считает себя таковым  должен сделать то же самое, «первое» антропогенное действие неизбежно принимает форму борьбы: борьбы не на жизнь, а на смерть между двумя существами, претендующими на звание человека; борьбы за «признание», борьбы чисто престижного характера. Действительно:]

Проявление человеческого индивида в качестве чистой абстракции Бытия-для-себя состоит в том, чтобы показать себя чистым отрицанием своего объективнoгo или  вещного способа бытия; или, иными словами, чтобы показать, что быть для себя или быть человеком — значит быть не  связанным ни с каким определенным существованием, значит быть не связанным со всеобщей обособленной  частностью существования как такового, значит быть не связанным с жизнью. Это проявление есть двойная деятельность: деятельность другого и деятельность, осуществляе­мая самим собой. Постольку, поскольку эта деятельность есть деятель­ность другого, каждый из двух людей стремится к смерти другого. Но в этой деятельности другого обнаруживается также и второй аспект <этого проявления>, а именно деятельность, осуществляемая самим собою: ибо первая деятельность подразумевает, что тот, кто действует, рискует соб­ственной жизнью. Стало быть, отношение двух Самосознаний определе­но таким образом, что эти Самосознания удостоверяют себя — каждое для себя и одно для другого — в борьбе за жизнь и за смерть.

[«Удостоверяют себя», то есть подтверждают себя, то есть преобразу­ют чисто субъективную достоверность своей собственной ценности в объ­ективную, или универсально действительную и признанную, истину. Истина есть являющая себя действительность. Человеческая реальность творит и "утверждает себя только в борьбе за признание и только в смертельном риске, который эта борьба подразумевает. Значит, человеческая истина, или являющая себя человеческая реальность, предполагает смертельную борьбу. И поэтому] человеческие индивиды обязаны вступить в эту борьбу. Ибо они — каждый и в другом, и в самом себе — должны возвысить до статуса  истины свою субъективную достоверность того, что они существуют для себя. И только смертельным риском удостоверяется свобода, удостоверя­ется тот факт, что для Самосознания сущностная реальность — это не данное бытие [которое не сотворено сознательным и добровольным действи­ем], не тот непосредственный [естественный, не опосредованный (отрицаю­щим данность) действием] способ бытия, в котором Самосознание пред­стает [в данном мире], не погруженность в бескрайности животной жизни, а что, напротив, в Самосознании нет ничего, что не было  бы для него исчезающим составляющим элементом Иначе говоря, только смертель­ным риском удостоверяется тот факт, что Самосознание есть не что иное, как чистое Бытие-для-себя. Человеческий индивид, который не решился рискнуть жизнью, может, конечно, быть признан как человечес­кая личность. Но истины этой признанности как некоторого самостоя­тельного Самосознания он не достиг. Каждый из двух человеческих индивидов, рискующих собственной жизнью, должен в такой же мере стремиться к смерти другого. Ибо другое для него значит не больше, чем он сам. Его сущность [которая есть его признанное человеческое достоинство] открывается ему как нечто иное [как другой человек, который его не  признает и, стало быть, независим от него]. Он — вне себя [поскольку другой не «привел» его в себя, т.е. не признал его, не дал ему понять, что он признан, и не показал ему тем самым, что зависим от него, что не является по отношению к нему совершенно иным]. Он должен уничтожить свое бытие-вне-себя. Иное [иное по отношению к нему] здесь есть Сознание, существующее как данное бытие и многообразно запутавшееся [в природном мире]. Следовательно, он должен созерцать свое инобытие как чистое Бытие-для-себя, то есть как абсолютную отрицающую отрица­тельность. [Это означает, что человек человечен лишь в той мере, в какой он хочет навязать себя другому человеку, заставить другого признать себя. На первых порах, пока он еще не признан другим по-настоящему, его действие должно быть направлено именно на этого другого, именно от этого другого, от признания, исходящего от другого, должны зависеть его человеческая ценность и человеческая реальность, именно в другом должен быть сосредоточен смысл его жизни. То есть он должен быть «вне себя». Но ему важны его собственная ценность и его собственная реальность, и он хочет иметь их в себе самом. Стало быть, он должен уничтожить свое «инобытие». Это значит, что он должен заставить другого признать себя, он должен иметь в ceбe самом достоверность того, что он  признан кем-то другим. Но чтобы это признание могло его удовлетворить, ему нужно знать, что этот другой — человеческое существо. Между тем сначала он видит в другом только его животное обличье. И чтобы узнать, что за этим обличь­ем скрывается человеческая реальность, он должен увидеть, что, другой тоже хочет добиться признания, что он тоже готов рисковать своей животной жизнью, «отрицать» ее в борьбе за признание своего человеческо­го бытия-для-себя. Значит, он должен «спровоцировать» другого, заставить его включиться в борьбу за чистый престиж. После чего он вынужден убить другого, чтобы не быть убитым самому. В этих условиях борьба за призна­ние может закончиться только смертью одного из противников, — или обоих одновременно.] Но это удостоверение себя смертью снимает истину [или явленную объективную действительность], которая должна была бы из него следовать; а тем самым уничтожается и субъективная достоверность себя как таковая. Ибо точно так же как животная жизнь есть естественное утверждение Сознания, то есть самостоятельность, ли­шенная абсолютной отрицающей отрицательности, — смерть, то есть отрицание, лишенное самостоятельности, есть естественное отрицание Сознания; отрицание, которое, следовательно, по-прежнему лишено тре­буемого значения — значения признания. [То есть: если оба противника гибнут в борьбе, то «сознание» полностью снимается; ибо человек после смерти — не более чем бездушное тело. А если один из противников остается в живых, но убивает другого, он уже не может быть им признан; когда побежденный мертв, он не может признать победы победителя. Тем самым достоверность своего бытия и своей ценности остается у победителя чисто субъективной, а значит, не обладает «истиной»]. Благодаря смерти, дей­ствительно, возникла субъективная достоверность того, что оба рискова­ли жизнью и что каждый презрел ее в себе и в другом. Но эта достовер­ность возникла не для тех, кто устоял в борьбе. В силу смерти они снимают свое сознание, помещенное в такой чуждой сущности, как природное существование. То есть они снимают сами себя. [Ибо человек реален лишь постольку, поскольку он живет в природном мире. Этот мир ему, конечно, «чужд»; и, чтобы реализовать себя в этом мире, человек должен подвергнуть его «отрицанию», преобразовать его, победить его. Но без этого мира, вне его, человек — ничто]. И они оказываются сняты как крайние точки, которые хотят существовать для себя [то есть: сознатель­но и независимо от остального мира]. Но тем самым из игры вариаций исчезает ее существенная составляющая, а именно акт разложения на крайние точки противоположных определенностей. И средний  член растворяется в некоем мертвом единстве, разложенном на мертвые крайние точки, просто существующие как данное бытие и не противопостав­ленные [друг другу в действии, благодаря действию и для действия, в ходе которого одна пытается «снять» другую, «утверждая» себя, и самоутвер­диться, снимая другую]. И обе они не отдают себя друг другу и не получают себя обратно друг от друга посредством сознания. Напротив, они только взаимно освобождают друг друга — равнодушно, как вещи. [Ибо теперь смерть — уже только нечто бессознательное, от чего живой равнодушно отворачивается, ибо больше не может ничего от нее для себя  ждать.] Их умерщвляющее действие — абстрактное отрицание. Это не отрицание, [осуществляемое] сознанием, которое снимает таким обра­зом, что оставляет и сохраняет снятое и тем самым переживает снятость. [Это «снятие» «диалектично». «Диалектически снять» означает: снять, сохранив снятое, которое сублимируется в этом сохраняющем сня­тии или снимающем сохранении и благодаря ему. Диалектически снятое уничтожается в своем случайном (и лишенном смысла, «бессмысленном») аспекте естественного и данного, («непосредственного»): но оно сохраняется в том существенном (значащем, значимом), что в нем есть; будучи опосре­довано отрицанием, оно сублимируется или возвышается до некоего способа бытия, более «разумного» и более вразумительного, чем способ бытия его непосредственной реальности как чистой, простой, положительной и непод­вижной данности, которая не является результатом созидательного, т.е. отрицающего данность, действия.

Стало быть, человеку Борьбы совершенно незачем убивать своего против­ника. Он должен «диалектически» его снять. То есть он должен оставить ему жизнь и сознание и уничтожить только его самостоятельность. Он должен снять его только в качестве того, кто ему противостоит и дей­ствует против него. Иначе говоря, он должен его поработить.]

В результате этого опыта [смертельной борьбы] получается, что живот­ная жизнь для Самосознания существенна точно так же, как и чистое самосознание. В непосредственном Самосознании [т.е. в «первом» чело­веке, который еще не «опосредован» возникающим в борьбе контактом с другим человеком] простое или неделимое Я [отдельного человека] есть абсолютный вещный объект. Но для нас или в себе самом [то есть для автора и читателя этих строк, которые видят человека таким, как он окончательно сложился в конце истории в результате завершенного соци­ального взаимодействия] этот вещный объект, то есть Я, есть абсолют­ное опосредование и имеет существенным составляющим элементом удерживающуюся самостоятельность. [Иначе говоря: действительный и настоящий человек есть результат своего взаимодействия с другими; его Я и его представление о себе «опосредованы» признанием, полученным благода­ря его действию. И его истинная самостоятельность — та, которую он  поддерживает внутри общественной реальности усилием этого действия.] Разложение простого или неделимого единства [каким является отдель­ное Я] есть результат того первого опыта [который человек получает в своей «первой», еще смертельной, борьбе]. Благодаря этому опыту утвер­ждаются: чистое [или «абстрактное»] Самосознание [принявшее риск борь­бы и тем самым «абстрагировавшееся» от своей животной жизни: — победитель] и Сознание, которое [будучи фактически живым трупом: — побежденный, получивший пощаду] существует не только исключительно для себя, но еще и для другого Сознания [то есть для сознания победите­ля]; то есть которое существует как Сознание, существующее как данное бытие, или, иными словами, как Сознание, существующее в конкретной форме вещности. Существенны оба составляющих элемента: поскольку на первых порах они не равны и противопоставлены друг другу и их рефлексия в единство еще не последовала [из их действия], они сущест­вуют как две противоположные конкретные формы Сознания. Одна —самостоятельное Сознание, для которого именно Бытие-для-себя и есть сущностная реальность. Другая — зависимое Сознание, для которого сущностная реальность есть животная жизнь, т.е. данное бытие для некоторого другого. Первая — Господин. Вторая — Раб. [Этот Раб — побежденный противник, который, рискуя жизнью, не пошел в этом риске до конца, который не усвоил принцип Господ: победить или умереть. Он согласился жить с разрешения другого. Стало быть, он зависим от этого другого. Он предпочел рабство смерти, и поэтому, оставаясь жить, он живет как Раб.]

Господин есть Сознание, существующее для себя. И он есть уже не просто [абстрактное] понятие Сознания, а [реальное] Сознание, сущест­вующее для себя, опосредованное с собой самим другим Сознанием. А именно, таким Сознанием, сущностной реальности которого свойствен­но быть синтезированной с данным бытием, т.е. с вещностью как тако­вой. [Это «Сознание» — Раб, который, солидаризируясь со своей животной жизнью, сливается в единое целое с природным миром вещей. Отказавшись рисковать жизнью в борьбе за чистый престиж, он оказывается на уровне животного. Он сам считает себя таким, и таким считает его Господин. Но со своей стороны Раб признает Господина, его человеческое достоинство  и человеческую реальность и ведет себя соответственно. Значит, «достоверность» Господина не является чисто субъективной и «непосредственной», она объективирована и «опосредована» признанием другого, признанием Раба. В то время как Раб еще остается «непосредственным», природным, «животным» существом, Господин — благодаря тому, как он вел борьбу, — уже человечен, «опосредован». Соответственно, и его поведение «опосредовано» или человечно, как по отношению к вещам, так и по отношению к другим людям; впрочем, эти другие для него — не более чем Рабы.] Господин соотносится с обоими составляющими элементами: с одной стороны, с вещью как таковой, то есть с вещным объектом Желания, и с другой стороны — с Сознанием, для которого вещность есть существенное [то есть с Рабом, который, отказавшись от риска, солидаризируется с вещами, от которых зависит. Для Господина же эти вещи, напротив, только способ удовлетворить свое желание. И, удовлетворяя это желание, он их разруша­ет]. Исходя из того, что: 1) Господин, взятый как понятие самосозна­ния, есть непосредственное отношение Бытия-для-себя и что: 2) теперь [т.е после победы над Рабом] он существует одновременно и как опосредование, то есть как Бытие-для-себя, существующее для себя исключи­тельно благодаря некоему другому [потому что Господин является Госпо­дином лишь постольку,  поскольку у него есть Раб, признающий его Господи­ном], — Господин соотносится: 1) непосредственным образом с обоими [т.е. с вещью и с Рабом] и 2) опосредованным образом с каждым из этих двоих через другого. Господин относится к Рабу опосредованным образом, а именно через самостоятельное данное бытие. Ибо как раз к этому данному бытию и прикован Раб. Это данное бытие — его цепь, от которой он не смог абстрагироваться в борьбе, и потому в этой борьбе он показал себя зависимым, имеющим свою самостоятельность в вещности. Госпо­дин же, напротив, есть та сила, которая властвует над этим данным бытием. Ибо в борьбе он показал, что это данное бытие имеет для него значение только как нечто отрицательное. Поскольку Господин есть сила, которая властвует над данным бытием, а это данное бытие есть сила, которая властвует над Другим [т.е. над Рабом], Господин — в этом [действительном или действующем] силлогизме — держит этого Другого под своим господством. Точно так же Господин соотносится с вещью опосредованным образом, а именно через Раба. Раб, взятый в качестве Самосознания как такового, тоже соотносится с вещью отрицательным или отрицающим образом и [диалектически] ее снимает. Но — для него — вещь в то же время и самостоятельна. По этой причине он не может своим отрицающим актом расправиться с вещью настолько, чтобы унич­тожить ее [полностью, как это делает Господин, «потребляющий» вещь]. То есть он только преобразует вещь трудом [приготовляет ее к потреблению, но сам не потребляет]. Для Господина же, напротив, непосредственное отношение [к вещи] становится благодаря этому опосредованию [то есть благодаря труду Раба, преобразующего природную вещь, «первоматерию» для потребления ее (Господином)} чистым отрицанием вещного объекта, то есть Пользованием. [Поскольку Раб уже предпринял все необходимые усилия, Господину остается лишь воспользоваться той вещью, которую Раб для него приготовил, и, «потребив» ее, подвергнуть ее «отрицанию», разрушению. (Например: он ест совершенно готовое блюдо.)] То, что не удавалось Жела­нию [то есть отдельному человеку «до» борьбы, когда он находился один на один с Природой и его желания были направлены непосредственно на эту Природу], удается Господину [желания которого направлены на вещи, пре­образованные Рабом]. Господину удается расправиться с вещью и полу­чить удовлетворение в Пользовании. [Значит, Господин свободен перед лицом Природы и, следовательно, удовлетворен собой исключительно благо­даря работе другого (своего Раба). Но он является Господином Раба лишь постольку, поскольку он предварительно освободился от природы (и от своего естества), рискнув жизнью в борьбе чисто престижного характе­ра, в которой — как в таковой — нет ничего «естественного».] Желанию это не удается в силу самостоятельности вещи. Господин же, поста­вивший между собой и вещью Раба, обьединяется с вещью только в том ее аспекте, в котором она зависима, и значит, пользуется ею идеальным образом. Что же касается того аспекта вещи, в котором она самостоятельна, Господин оставляет его Рабу, который преобразует вещь трудом.

В обоих этих составляющих элементах и складывается для Господина его признанность через некоторое другое Сознание. Ибо последнее пола­гает себя в этих двух составляющих как нечто несущественное: оно несущественно, с одной стороны, в обрабатывании вещи и, с другой стороны, в своей зависимости от чьего-то существования. В обоих случа­ях это [рабское] Сознание не может стать господином данного бытия и достичь абсолютного отрицания. В этом, стало быть, задан элемент, признавания, заключающийся в том, что другое Сознание само, себя снимает как Бытие-для-себя и таким образом само делает то, что другое Сознание делает по отношению к нему. [То есть: не только Господин видит в Другом своего Раба; этот Другой сам рассматривает себя  в качестве такового.} Рассмотренное соотношение подразумевает и другой составляющий элемент признавания; он заключается в том, что деятельность второго Сознания [т.е. рабского Сознания] есть собственная деятельность первого Сознания [т.е. Сознания Господина]. Ибо все, что делает Раб, есть, собственно говоря, деятельность Господина. [Поскольку Раб работает только на Господина, только на удовлетворение желаний Господина, а не своих собственных желаний, то в Рабе и через Раба действует желание Господина.} Для Господина Бытие-для-себя должно быть единст­венной сущностной реальностью. Он — чистая отрицательная или отрицающая сила, для которой вещь — ничто; и, следовательно, в этом отношении Господина и Раба, Господин есть чистая существенная дея­тельность. Раб же, напротив, не чистая деятельность, а несущественная деятельность. Но, чтобы состоялось настоящее признание, в нем должен был бы быть еще и третий составляющий элемент, заключающийся в том, чтобы Господин делал по отношению к себе самому то же, что он делает по отношению к Другому, и чтобы Раб тоже делал по отношению к Другому то, что он делает по отношению к себе самому. Стало быть, в силу этих взаимоотношений Господина и Раба возникло неравное и одностороннее признание. [Ибо, если Господин обращается с Другим, как с Рабом, сам он не ведет себя как Раб; и если Раб обращается с Другим, как с Господином, сам он не ведет себя, как Господин. Раб не рискует жизнью, а Господин не работает.

Отношение между Господином и Рабом не является, стало быть, призна­нием в собственном смысле слова. Чтобы увидеть это, проанализируем их отношение сеточки зрения Господина. Господин не одинок в рассмотрении себя как Господина. Раб тоже рассматривает его как Господина. Значит, Господин признан в своей человеческой реальности и человеческом достоин­стве. Но это признание односторонне, поскольку Господин в свою очередь не признает человеческую реальность и человеческое достоинство Раба. Полу­чается, что признан тем, кого не признает. И в этом ущербность — и — его положения. Ради признания Господин боролся и рисковал жизнью, но то признание, которое он получил, не имеет для него ценности. Ибо он может быть удовлетворен только признанием, исходящим от того, кого он признает достойным признавать себя. Поэтому положение Господина — экзистенциальный тупик. С одной стороны, Господин является Госпо­дином лишь постольку, поскольку его Желание было направлено не на вещь, а на некое другое желание, то есть поскольку его Делание было желанием признания*. С другой стороны, став вследствие этого Господином, он должен желать быть признанным именно в качестве Господина; а в качестве такового он может быть признан, только сделав Другого своим Рабом. Но Раб для него — животное или вещь. Получается, что он «признан» вещью. Таким образом, его Желание в конечном счете оказывается направленным на вещь, а не на (человеческое) Желание, как казалось вначале. Выходит, Господин пошел по ложному пути. По окончании борьбы, сделавшей его Господином, он не стал тем, кем хотел стать, вступая в эту борьбу: человеком, который признан другим человеком. Итак: если человек может быть удовлетворен только признанием, то человек, ведущий себя как Госпо­дин, не будет удовлетворен никогда. И поскольку — на первых порах — человек является либо Господином, либо Рабом, человеком удовлетворенным с необходимостью будет Раб; или, точнее говоря, тот, кто был Рабом, кто прошел через Рабство, кто «диалектически снял» свою порабощенность. — В самом деле:]

Не существенное [или рабское} Сознание есть — для Господина — вещный объект, который составляет истину [или явленную реальность] субъективной достоверности его самого [поскольку он может «знать» о том, что он Господин, только заставив Раба признать себя в качестве такового}. Но очевидно, что этот вещный объект не соответствует своему понятию. Ибо там, где состоялся Господин, для него возникло нечто совершенно иное, чем самостоятельное Сознание [поскольку он находится в присутствии некоего Раба]. Для него существует не самостоятельное Сознание, а, совсем наоборот, зависимое Сознание. Значит, он не уве­рен субъективно в Бытии-для-себя как в истине [или в явленной объективной реальности}. Напротив, его истина есть несущественное Сознание; и не -существенная деятельность этого Сознания. [То есть: «истина» Госпо­дина есть Раб и рабский Труд. Ведь другие признают Господина Господином лишь постольку, поскольку у него есть Раб; и жизнь Господина состоит в том, чтобы потреблять продукты рабского Труда, чтобы жить этим Трудом и благодаря этому Труду.]

Поэтому истина самостоятельного Сознания есть рабское Сознание. Правда, на первых порах рабское Сознание предстает как вне себя сущест­вующее, а не как истина Самосознания [поскольку Раб признает человеческое достоинство не в себе, а в Господине, от которого он зависит в самом своем существовании}. Но подобно тому, как Господство показало, что его сущностная реальность есть извращенный и ложный образ того, чем оно хочет быть, так и Рабство — как можно предположить — в своей завершенности станет противоположностью того, что оно есть непосредственным образом. Как Сознание, загнанное внутрь себя самого, Рабство проникнет в свое нутро и опрокинет и извратит себя так, чтобы стать истинной самостоятельностью.

[Цельным, абсолютно свободным человеком, решительно и полностью удов­летворенным тем, что он есть, достигающим в этом удовлетворении и благодаря ему совершенства и завершенности, — будет Раб, «снявший» свою порабощенность. Если праздное Господство — это тупик, трудолюбивое Рабство, напротив, есть источник всякого человеческого, общественного и исторического прогресса. История есть история трудящегося Раба. И что­бы увидеть это, достаточно рассмотреть отношение между Господином и Рабом (то есть первый результат «первого» человеческого, общественного, исторического контакта) уже не с точки зрения Господина, а с точки зрения Раба.]

Мы видели лишь то, что есть Рабство в его отношении к Господству. Но само Рабство тоже есть Самосознание. Поэтому теперь следует рас­смотреть, что оно есть, будучи Самосознанием в себе самом и для себя самого. На первых порах для Рабства сущностная реальность есть Господин. Стало быть, самостоятельное Сознание, существующее для себя, есть для него истина [или явленная реальность], которая между тем для него еще не существует в нем.   [Раб подчиняет себя  Господину.  Значит,  он "уважает, признает ценность и реальность «самостоятельности», челове­ческой свободы. Он проcmo не находит ее осуществленной в себе. Он находит ее только в Другом. И в этом его преимущество. Господин, который не может признать Другого, признающего его самого, оказывается в тупике.  Раб же, напротив, признает Другого (Господина) с самого начала. Поэтому  ему будет достаточно навязать себя этому Другому, заставить его признать себя, чтобы установилось взаимное и обоюдное признание, которое  только одно и может реализовать и удовлетворить человека полностью и  окончательно. Конечно, чтобы так случилось, Раб должен перестать быть  Рабом: он должен преодолеть себя,  «снять» себя как Раба.  Но если у Господина нет никакого желания — а значит, и никакой возможности — «снять» себя как Господина (потому что для него это означало бы стать Рабом), Раб всячески заинтересован в том, чтобы перестать быть Рабом. К тому же опыт той самой борьбы, в результате которой он стал Рабом, предрасполагает его к акту само-снятия, отрицания себя, своего данного, рабского Я. Конечно, поначалу Раб, солидаризирующийся со своим данным (рабским) Я, не несет в себе этой «отрицательности». Он видит ее только в Господине, который осуществил чистую «отрицательную отрицательность», рискнув своей жизнью в борьбе за признание.] Между тем на деле  Рабство имеет эту истину [или явленную действительность] чистой отрицательной отрицательности и Бытия-для-себя в себе самом. Ибо оно в  себе самом пережило опыт этой сущностной реальности. А именно, это рабское Сознание испытало страх не по тому или иному поводу, не в тот  или иной момент, но за всю свою [собственную] сущностную реальность  в целом. Ибо оно ощутило страх смерти, абсолютного Господина. В этом  страхе рабское Сознание внутренне  растворилось; все внутри него затре­петало, все устойчивое и незыблемое в нем пошатнулось. Но это чистое общее [диалектическое] движение, это абсолютное разжижение всякого устойчивого состояния есть простая или неделимая сущностная реальность Самосознания, есть абсолютная отрицающая отрицательность, чистое Бытие-для-себя. Таким образом Бытие-для-себя существует в этом  рабском Сознании. [Господин скован своим Господством.  Он не может] превзойти себя, не может изменяться, прогрессировать. Он должен победить — и стать Господином и удерживаться в качестве такового — или  умереть. Его можно убить; но его нельзя преобразовать, воспитать. Он  рисковал жизнью, чтобы стать Господином. И Господство для него — это  высшая данная ценность, через которую он не может переступить. Раб же не хотел быть Рабом.   Он стал им потому, что не пожелал рисковать жизнью,   чтобы стать Господином.  И в смертной тоске он понял  (не тдавая себе в этом отчета), что данное, неподвижное и незыблемое состояние, будь то даже состояние Господина, не, может исчерпывать человеческого существования.  Он «понял» «тщету» данных состояний сущест­вования. Он не захотел солидаризироваться с состоянием Господина, но он не солидаризируется и со своим состоянием Раба. В нем нет ничего застывшего.  Он готов к, изменению; в самом своем бытии он есть изменение, трансценденция, трансформация, «воспитание»; он есть историческое ста­новление с самого начала, в своем существе, в самом своем существовании. С одной стороны, он не солидарен с тем, что он есть; он хочет преодолеть себя путем отрицания своего данного состояния. С другой стороны, у него есть некий положительный идеал, к которому можно стремиться: идеал самос­тояния, Бытия-для-себя — идеал, воплощение которого он находит, в самом начале своего рабства, в Господине.} Этот составляющий элемент Бытия-для-себя существует также и для рабского Сознания. Ибо в Госпо­дине Бытие-для-себя есть его вещный объект. [Объект, который оно знает как внеположный, противоположный ему и который оно стремится себе присвоить. Раб знает, что такое быть свободным. Он знает также, что он таковым не является и что он хочет таковым стать. А опыт Борьбы и ее исхода предрасполагает Раба к превосхождению себя, к прогрессу, к Исто­рии; жизнь Раба, работающего в услужении у Господина, осуществляет эту предрасположенность.] Более того, рабское Сознание есть не только об­щее растворение [всего косного, устойчивого и данного], взятое как тако­вое: в служении Господину оно осуществляет это растворение объективно реальным образом [то есть конкретным образом]. В услужении [в принуди­тельном труде, обслуживающем другого (Господина)] рабское Сознание [диалектически] снимает свою привязанность к природному существо­ванию во всех частных и отдельных составляющих элементах; и уничто­жает посредством труда это существование. [Господин принуждает Раба работать. А Раб, работая, становится господином Природы. Но он стал Рабом Господина только потому, что — на первых порах — был рабом Природы и, действуя согласно инстинкту самосохранения, солидаризировал­ся с ней и подчинялся ее законам. Став благодаря труду господином Приро­ды, Раб освобождается от своей собственной природы, от своего собствен­ного инстинкта, который связывал его с природой и делал его Рабом Господина.

Значит, освобождая Раба от Природы, труд освобождает его и от самого  себя, от его природы Раба: он освобождает его от Господина. В естествен­ном, данном, необработанном мире Раб есть раб Господина. Но в техничес­ком мире, в мире, преобразованном его трудом, Раб царит — или, по крайней мере, воцарится в один прекрасный день — как абсолютный Госпо­дин. И это Господство, рожденное в труде, в постепенном преобразовании данного Мира и человека, данного в этом Мире, не будет «непосредствен­ным» Господством Господина — это будет нечто совершенно иное. Значит, будущее и История принадлежат не воинственному Господину, который либо гибнет, либо до бесконечности поддерживает себя в состоянии само­идентичности, но трудящемуся Рабу. Преобразуя своим трудом данный Мир, Раб превосходит данность и то, что в нем самом этой данностью детерминировано; стало быть, он превозмогает себя, превозмогая также и Господина, который связан с данностью, который — в силу того, что не трудится — оставляет эту данность неприкосновенной. Если страх смерти, воплощенный для Раба в личности воинственного Господина, является усло­вием sine. qua non исторического прогресса, то исключительно благодаря труду Раба этот прогресс осуществляется и достигает своей завершеннос­ти.}

Между тем чувство абсолютной власти, которое Раб как таковой испы­тал в борьбе и которое он испытывает также в отдельных моментах услужения [Господину, которого он боится], — еще не более чем растворе­ние,  осуществляемое  в себе.   [Без этого чувства власти,  то есть без страха, без ужаса перед Господином, человек никогда не был бы Рабом и, следовательно, никогда не смог бы достичь окончательного совершенства. Но этого условия «в себе», то есть объективно существующего и необходи­мого, недостаточно. Совершенство (которое всегда себя сознает) может быть достигнуто только в труде и только благодаря ему. Ибо только в  труде и только благодаря ему человек в конце концов осознает значение, ценность и необходимость того опыта, который он извлекает из страха перед абсолютной властью, воплощенной для него в Господине. Только после того, как он поработал на Господина, он понимает необходимость борьбы между Господином и Рабом и ценность того риска и страха, которые эта борьба предполагает.} Таким образом, хотя страх, внушаемый Господи­ном, есть начало мудрости, можно сказать только, что в этом страхе Сознание существует для себя самого; однако в этом страхе оно еще не есть Бытие-для-себя. [В смертельном страхе человек осознает свою реаль­ность, осознает ценность самого того факта, что он живет; и только так он отдает себе отчет в «серьезности» существования. Но в этом страхе он  еще не осознает своей самостоятельности, ценности и «серьезности» своей  свободы, своего человеческого достоинства.] Но благодаря труду Сознание  приходит к себе самому. Казалось, правда, что именно аспект не-существенного отношения к вещи выпал на долю служащего [то есть трудяще­гося] Сознания в том его составляющем элементе, который, в нем, соответствует Желанию в сознании Господина; так казалось потому, что в этом элементе вещь сохраняет свою независимость. [Казалось, что в труде и через труд Раб порабощен Природой, вещью, «первоматерией», в то время как Господин, ограничивающий себя потреблением и пользованием вещью, приготовленной Рабом, совершенно свободен по отношению к ней. Но на деле все совсем не так. Конечно,] Желание [Господина] удержало за собой чистый акт отрицания предмета [в потреблении его] и тем самым оставило себе беспримесное ощущение себя и своего достоинства [испытываемое при пользовании]. Но по той же причине само это удовлет­ворение есть не что иное, как исчезновение; ибо ему недостает предметной или вещной стороны, то есть устойчивости [Господин, который не трудится, не производит ничего устойчивого вовне себя. Он только разру­шает продукты Рабского труда. Стало быть, пользованием удовлетворение остаются у него чисто субъективными: они интересуют только его и, значит, могут быть признаны только им; они не обладают «истиной», объективной реальностью, явленной всем. Поэтому «потребление», пользование, осуществляемое праздным Господином и вытекающее из «непосред­ственного» удовлетворения желания, может самое большее доставить чело­веку некоторое удовольствие; оно никогда не может дать ему полного и окончательного удовлетворения.] Труд же, напротив, есть подавленное Же­лание, задержанное исчезновение; иными словами, он образует и воспиует. [Труд преобразует Мир и цивилизует, воспитывает Человека. Чело­век, который хочет — или должен — трудиться, должен подавить свой инстинкт, толкающий его к. «непосредственному» «потреблению» «необра­ботанного» предмета. И Раб может работать на Господина, то есть на  кого-то другого, а не на себя, только подавляя свои собственные желания.  Таким образом, работая, он превосходит себя; или, если угодно, воспитыва­ет себя, «культивирует», «сублимирует» свои инстинкты, вытесняя их. С другой стороны, он не разрушает вещь в ее данном виде. Он оттягивает разрушение вещи, прежде преобразуя ее трудом; он приготовляет ее к потреблению; то есть он ее «образует». В труде он преобразует вещи и Мир и сам преображается вместе с ними, сам себя воспитывает; он воспи­тывает себя, он образует себя, преобразуя вещи и Мир. Таким образом  отрицательное или отрицающее отношение с вещным предметом складывается как некоторая форма этого предмета и как нечто постоян­ное именно потому, что для трудящегося вещный предмет обладает са­мостоятельностью. В то же время этот отрицательный или отрицающий средний термин, то есть образующая [трудовая] деятельность, есть отдельная частность или чистое Бытие-для-себя Сознания. И это Бытие-для-себя теперь, благодаря труду, проникает в то, что находится вне Сознания, в стихию постоянства. Трудящееся Сознание достигает тем самым такого созерцания самостоятельного данного бытия, что созерца­ет в нем себя самое. [Продукт труда есть произведение трудящегося. Это осуществление его замысла, его идеи: стало быть, он сам осуществил себя в этом продукте и благодаря ему, а следовательно, созерцая этот продукт, он созерцает себя. В то же время этот искусственный продукт так же «самостоятелен», так же объективен, так же независим от человека, как природная вещь. Значит, благодаря труду и только труду человек объектив­но реализуется в качестве человека. Только произведя искусственный про­дукт, человек сам реально и объективно становится чем-то большим, чем природное существо, — и иным, чем природное существо; и только в этом реальном и объективном продукте он действительно осознает свою субъек­тивную человеческую реальность. Благодаря труду человек есть реальное и сознающее свою реальность над-природное существо; работая, он предстает как «воплощенный» Дух, как «исторический» Мир, как «объективированная» История.

Итак, не что иное, как труд, «формирует или воспитует» человека из животного. Стало быть, человек, «сформировавшийся или воспитанный», человек законченный и удовлетворенный своим окончательным состоянием —  с необходимостью не Господин, а Раб; или тот, кто по крайней мере прошел через Рабство. Но не может быть Раба без Господина. Поэтому Господин — катализатор исторического, антропогенного процесса. Сам он действенно не участвует в этом процессе; но без него, без его присутствия этот , процесс не был бы возможен. Ибо, если история человека — это история его труда, а этот труд историчен, социален, человечен только при том усло­вии, что он осуществляется вопреки инстинкту или «непосредственной выгоде» трудящегося, труд должен осуществляться как обслуживание дру­гого и должен быть трудом принудительным, трудом, стимулируемым стра­хом смерти. Только такой труд освобождает, т.е. вочеловечивает человека (Раба). С одной стороны, этот труд создает реальный объективный Мир — Мир неестественный, Мир культурный, исторический, человеческий. И только в этом Мире человек проживает жизнь, сущностно отличную от той, которой животное (и «первобытный» человек) живут в лоне Природы. С другой стороны, этот труд освобождает Раба от того страха, который связывал его с данной Природой и с его собственной врожденной животной природой. Благодаря труду на службе у Господина, осуществляемому в страхе, Раб освобождается от того страха, который подчинял его Господи­ну.}

Однако акт образования [вещи трудом} имеет не только то положи­тельное значение, что служащее Сознание, взятое как чистое Бытие-для-себя, становится в нем для себя самого существующим как данное бытие [то есть труд — это не только действие, посредством которого человек создает технический, сущностно человеческий Мир, который так же реален, как природный Мир, в котором живет животное, — это и кое-что  другое]. Акт образования [вещи трудом} имеет еще и отрицательное или  отрицающее значение, направленное против первого составляющего элемента рабского Сознания, а именно против страха. Ибо в образовании вещи собственная отрицательная отрицательность Сознания, то есть его Бытие-для-себя,  становится для него вещным объектом [или Миром} только благодаря тому, что оно [диалектически} снимает противополож­ную форму, существующую как данное [природное} бытие. Но это объективное или вещное отрицательное как раз и есть та чуждая сущностная реальность, перед которой служащее Сознание трепетало. Теперь же, напротив, [в труде и благодаря труду] это Сознание разрушает чуждое  отрицательное. Оно само полагает себя в качестве такого отрицательного  в стихии постоянства, и оно складывается тем самым для себя самого, ¹ оно становится некоторым для-себя-сущим. Для служащего Сознания Бытие-для-себя в Господине есть некоторое другое Бытие-для-себя; или же, Бытие-для-себя существует в нем исключительно для него. Но в процессе формирования [трудом] Бытие-для-себя складывается для него как его собственное, и оно достигает сознания того, что оно само сущест­вует в себе и для себя. Оттого, что форма  идея-план, замышленная Сознанием] положена вовне [вне Сознания, вне бытия, трудом втиснутого в объективную реальность Мира], она не становится для [трудящегося] Сознания чем-то другим, нежели оно само. Ибо эта форма как раз и есть его чистое Бытие-для-себя; и именно в этой форме это Бытие-для-себя складывается для него как истина [или как явленная, сознающая объектив­ная реальность. Трудящийся человек признает в Мире, на деле преобразован­ном его трудом, свое собственное творение: он сам себя в нем признает; он видит в нем свою собственную человеческую реальность; он открывает в нем для себя и для других объективную реальность своей человечности, объективную реальность своего представления о себе, первоначально аб­страктного и чисто субъективного}. Благодаря этому акту обретения себя самого через себя самое [трудящееся] Сознание становится собственным смыслом или волей; и оно становится таким именно в труде, где оно, казалось, было только чужим смыслом или волей.

[Человек достигает истинной самостоятельности, настоящей свободы, только пройдя через рабство, только преодолев страх смерти трудом, обслуживающим другого (который для него воплощает этот страх). Стало быть, на первых порах освободительный труд есть с необходимостью прину­дительный труд Раба, который служит всемогущему Господину, предержа­щему всякую реальную власть.]

Для этой рефлексии [Сознания в себе самом] равно необходимы [следующие] два составляющих элемента: [во-первых] страх и [во-вторых]  служба как таковая, точно так же как и обучающее воспитание [трудом]. Одно­временно оба они необходимы <равно> общо. [С одной стороны,] без дисциплины службы и повиновения страх не идет дальше сферы фор­мального и не распространяется на сознательную объективную реаль­ность существования.  [Недостаточно просто испугаться, недостаточно даже испугаться, отдавая себе отчет в том, что ты испугался смерти. Надо жить в зависимости от страха. А жить так — это значит служить "кому-то, кого боишься, кто внушает или воплощает собою страх; это значит служить Господину (реальному, то есть человеческому, или же «сублимированному» Господину — Богу). Служить Господину — значит под­чиняться его законам. Без этой службы страх не сможет преобразовать, существование; а значит, существование никогда не сможет преодолеть  своего изначального запуганного состояния. Только служа другому, проявляя  себя в услужении другому, солидаризируясь с другими, можно освободиться от порабощающего страха, внушаемого мыслью о смерти. С другой стороны без воспитующего образования [трудом] страх остается внутренним или личным и немым, и Сознание не складывается для себя самого. [Без  труда, преобразующего объективный реальный Мир, человек не может реально измениться сам. Если же он меняется, эта перемена остается «лич­ной», чисто субъективной, очевидной ему одному, «немой», не сообщающейся с другими. И эта «личная» перемена приводит к его рассогласованности с Миром, который не изменился, и с другими, которые солидаризируются с  этим неизменившимся Миром.  Такая перемена преобразует человека в безумца или преступника, которых природная или общественная объективная реальность рано или поздно уничтожает. Только труд, в конечном итоге согласующий объективный Мир с первоначально его превосходящей субъек­тивной идеей, снимает тот элемент безумства и криминальности, кото­рый видится в позиции всякого человека, пытающегося — под воздействием  страха — превзойти данный Мир — Мир, которого он боится, в котором он чувствует себя запуганным и где поэтому, как ему кажется, он не может  быть удовлетворен.} Но если Сознание образует [вещь трудом], не испы­тав первоначального абсолютного страха, оно есть не более чем собственные тщетные или тщеславные смысл или воля. Ибо форма или отрицающая отрицательность этого Сознания не есть отрицающая отрицательность в себе. И следовательно, его акт формирования не может дать ему самосознания < — сознания себя> тем, что есть сущностная реальность. Если Сознание испытало не абсолютный страх, а только некоторый испуг, то отрицательная или отрицающая сущностная реаль­ность осталась для него чем-то внешним, и его [собственная] субстанция не проникнута насквозь этой сущностной реальностью. Поскольку не все наполнения или осуществления естественного сознания этого Со­знания поколебались, это Сознание все еще принадлежит — в себе — к определенному данному бытию. Собственный смысл или воля [der eigene Sinn] есть тогда упорный каприз [Eigensinn]: свобода, которая еще пребы­вает внутри Рабства. Чистая форма [вмененная данности этим трудом] не может сложиться для этого Сознания как сущностная реальность. Точно так же эта форма, рассмотренная в качестве простирающейся на частное и обособленное, не есть [некое] общее воспитующее образование; она не есть абсолютное Понятие. Напротив, эта форма есть некая искусность, которая властвует только над некоторыми вещами, но не над общей властью и целокупностью объективной или вещной сущностной реаль­ности. [Человек, не испытавший страха смерти, не знает, что данный природный Мир ему враждебен, что этот Мир стремится убить, уничто­жить его, что этот Мир сущностно не способен действительно его удов­летворить. Такой человек остается, по сути, солидарен с данным Миром. Он может захотеть только «реформировать» его, то есть изменить его детали, совершить частные преобразования, не меняя его сущностных свойств. Этот человек будет действовать как «искусный» реформатор, то есть как конформист, но никогда как настоящий революционер. Данный Мир, в котором он живет, принадлежит (человеческому или божественному) Гос­подину, и в этом Мире он с необходимостью Раб. Значит, не реформирова­ние, а только «диалектическое», или революционное, уничтожение Мира может освободить и — следовательно — удовлетворить его. Но это рево­люционное преобразование Мира предполагает «отрицание», не-приятие дан­ного Мира во всей его целокупности. И источником этого абсолютного отрицания может быть лишь абсолютный ужас, внушаемый данным Ми­ром, или, говоря точнее, внушаемый тем, что — или кто — властвует над этим Миром, ужас, внушаемый Господином этого Мира. Господин, (неволь­но) порождающий желание революционного отрицания, является Господи­ном Раба. Стало быть, человек может освободиться от не удовлетворяю­щего его данного Мира только в том случае, если этот Мир, во всей своей полноте, принадлежит как собственность некоему Господину (реальному или «сублимированному»). Но Господин в течение всей своей жизни сам подчинен тому Миру, которому он Господин. Поскольку Господин превосхо­дит данный Мир только рискуя своей жизнью и только благодаря этому риску, единственное, что может «осуществить» его свободу, — его смерть. Пока он жив, ему никогда не достичь свободы, которая возвысила бы его над данным Миром. Господин никогда не может оторваться от Мира, в кото­ром живет, и если этот Мир гибнет, Господин гибнет вместе с ним. Один только Раб может превзойти данный Мир (подчиненный Господину) и не погибнуть. Один только Раб может преобразовать Мир, который формирует Раба и пригвождает его к рабству, и создать некий Мир, где он будет свободен, мир, сформированный им самим. И Раб может достичь этого только принудительным трудом на Господина, осуществляемым в страхе. Разумеется, этот труд сам по себе не освобождает его. Но, преобразуя этим трудом мир, раб преображается сам и создает таким образом новые объективные условия, позволяющие ему возобновить освободительную Борьбу за признание, от которого он первоначально отказался под страхом смерти. Именно так всякий рабский труд в конечном счете осуществляет не волю Господина, но волю — сначала бессознательную — Раба, который — в конце концов — выигрывает там, где Господин — неизбежно — терпит крах. Стало быть, не что иное, как изначально зависимое, услужающее и рабское Сознание, в конечном счете осуществляет и являет идеал самостоятельного Самосознания — рабское Сознание и есть «истина» самостоятельного Са­мосознания.}

Перевод Г.Галкиной

От переводчика. Работа Кожева в обеих своих составляющих — и как коммента­рий, и как перевод — представляет собой некую последовательную интерпретацию гегелевского текста. Поскольку наша задача состояла в том, чтобы воспроизвести кожевскую интерпретацию Гегеля, русский перевод гегелевского текста сделан с французского перевода Кожева и максимально приближен к кожевской версии. Во французском переводе Кожева многие немецкие понятия переданы несколькими словами, соединенными дефисом. Такая лексическая избыточность лишь отчасти является вынужденной возможностями французского языка; во многом она носит целенаправленный уточняюще-расширительный характер. Поэтому мы сочли необ­ходимым сохранить все-случаи перевода одного немецкого понятия несколькими словами, сняв (за единичными исключениями, принятыми в русской переводчес­кой практике) соединительные дефисы, усложняющие восприятие текста.

Перевод выполнен по изданию: Kojève A. Introduction à la lecture de Hegel. Paris: Gallimard, 1979.