Пятигорский о Щедровицком

А.М.Пятигорский.

Выступление на XII Чтениях памяти Г.П.Щедровицкого (23 февраля 2006).

То, о чем я хочу говорить несколько минут – это не биография, и это не мемуар. Я давно наблюдал это в самом себе: я думаю, что для философа нет большей угрозы, чем биография, любая, и его собственная, в первую очередь. Реальный философ, начав философствовать, отбрасывает и свою, и чью бы то ни было биографию. Биография нейтрализует самые интересные точки в мышлении.

Поэтому я хотел бы говорить о моем друге именно в аспекте восприятия мной каких-то его мыслей. (И даже говоря о наших личных отношениях – они сейчас не имеют для меня никакого значения.) И именно в тот период, когда эти мысли еще не были артикулированы в тех формах, о которых сейчас говорил Пётр. Я не хочу назвать это генезисом и, кроме того, мне хотелось бы вам сказать о таких вещах, о которых трудно рассказать другому, вовсе не по какой биографической [причине], а по случаю.

Вот я хочу начать с двух забавных и чисто мыслительных вещей. Не ожидайте никаких биографических анекдотов, меня от них давно тошнит. Они глушат мышление. Если человек хочет мыслить, а ему говорят: «Ты знаешь, что у нас там было в 1938-ом, 48-ом вот был такой случай», – человек перестает думать. Он уже целиком во власти этого длящегося быта, который убивает всякую философию. Поэтому реальные философы от него уходят. <…> Вообще любая отмена возможна, только когда вы досконально знаете, что отменяете, и знаете себя отменяющего.

Итак, я хочу остановиться на двух очень интересных вещах. Первая вещь, и, между прочим, это я специально называю обыкновенным русским словом «вещь». Я не называю это гуссерлевской интенциональностью. Вообще, надо привыкать, как говорил Витгенштейн, выражать самые абстрактные философские идеи на естественном языке бытового разговора, что мы все уже разучиваемся делать за последние полвека. Почему – это особый предмет.

Пожалуй, я начну с этого, с мысли, которую высказал тогда Юра, а я ещё этого не понимал, она только как-то мерцательно у меня появилась. Вообще, как человек крайне замедленного развития, я, конечно, едва тогда за ним поспевал. Но, между прочим, он был первый человек, который сказал мне тогда: «Ты знаешь, всякое слово, которое ты употребляешь, имеет свою историю, – вот вам и лингвистика, и психолингвистика, и генетическая лингвистика, – но ты его употребляешь в данный момент, отметая время. Ты его употребляешь, как все люди, они говорят без всякой истории, они говорят, употребляют слова уже деисторизированного естественного языка».

И вот первый <…> сказал, соотношение нашего разговора о чем-то с той системой терминов, которая была создана наукой <…>, это один из самых опасных вопросов и камень преткновения для философии ХХ века. Сначала поиск терминологии, потом нахождение терминологии, потом засилье и тюрьма терминологии.

И вот тогда он мне сказал (и до этого я об этом ни разу в жизни не думал): «А ведь, ты знаешь, этот процесс по своей природе», – я потом не слышал развития этой идеи, – «глубоко социологичен». Что значит социологичен? Вообще, давайте договоримся – любое употребляемое слово должно быть абсолютно понятно без последующего семинара, посвященного выяснению его значения. Что такое социологичен? И я его спросил <…>.

Благодаря тому, что комплекс терминологии: научной, философской, социологической, политической – стойко вытесняет из разговоров ученых, политиков, философов целые срезы естественного языка, то есть «птичий язык» (это старый английский термин), все более вытесняет естественный язык, как его понимал Витгенштейн. А эта группа, «птичье-языковая» – она ведь становится социально преобладающей в каждой сфере. Сначала социально отделенной, потом дифференцирующей социально и политически данную сферу, будь то философы, биохимики, гинекологи или политики. Но они уже говорят как бы на особом языке, для которого наш элементарный естественный язык является каким-то случаем всегда в каждой данной ситуации более низкого социального статуса.

Вот первый, кто мне об этом тогда сказал. Я тут же, естественно, сообщил это своим друзьям-лингвистам. Они сказали: «Ерунда полная. Это берет сотни лет. Это есть история языка». Только позднее я понял, что это может брать сотни лет, а может случиться в два, в три года, в месяцы, иногда и в дни, в каких-то критических социальных, политических, экономических и культурных ситуациях.

Следующий момент, очень интересный. Понимаете, я говорю только о том, о чем я не имел представления в то время, и о чем никто не говорил, а стал говорить он. Я подозреваю (я спрашивал Петю), что, по-моему, очень мало кто помнит о лекции, которую Щедровицкий прочитал в большой психологической аудитории году, скажем так, в 1964-65 на тему, казалось бы, для него очень странную «Как нам прийти к пониманию истории?» Слышали об этой лекции?

И дальше он стал объяснять чрезвычайно понятно, что термины, слова, которыми мы пользуемся как терминами, на самом деле являются неотрефлексированными словами естественного языка. В данном случае русского. Я хочу сказать о тех трех тезисах, которые он тогда выдвинул.

Первый: изменение еще не есть развитие. Для того чтобы изменение представить как развитие, необходимы какие-то дополнительные логические механизмы трансформации смысла.

Второй тезис: развитие еще не есть история. Речь идет о человеческом обществе и о человеке. Для того, чтобы понятию развития стать историей, мы должны проделать гораздо более сложную работу, чтобы осознать историю как термин не генетический, а логический, как термин, означающий результат трансформации развития в такой же мере как развитие явилось результатом логической трансформации изменения.

Публика (а было человек тридцать) была потрясена. Почему? Потому что они в первый раз встретились с фактом, когда история <…> – для нас это всё равно. История государства Россия, развитие русской общественной мысли, история цивилизации, развитие техники в XIX веке в Северной Ирландии и бог знает что. На самом деле, каждое из этих слов очень четко редуцируется к своему собственному неисторическому, невременному, а чисто логическому генезису. Собственно говоря, то, что он здесь делал тогда, на ходу – ведь это никогда не было его серьезной темой – в этом он (я ненавижу это мерзкое слово) «предвосхитил». Я бы сказал, что он просто высказал какие-то вещи, предвосхитил развитие новейшей гуссерлианы, новейшей феноменологии, и я бы сказал, говорил об этом гораздо более точно, чем после него Поль Рикёр, последний феноменолог.

И, наконец, последний момент. (Не буду вас утомлять.) Вот это его внимание к естественному языку и его внимание, на самом деле, совершенно интуитивное, никогда не было фокусом его методологической роли к этому принципиально лингвистическому вопросу. Взаимоотношение языка, на котором мы говорим, думаем и якобы, скажем, по Лобову и другим американским [исследователем], действуем – взаимоотношения этого языка с языком описания тех же действий, речей и мыслей, или метаязыком – это проблема чрезвычайно сложная. Это проблема, которая не решается. Мы просто должны ее осознавать.

Дамы и господа, вы понимаете, что мы не живем, решая проблемы. Это одна из пошлостей ХХ века. Мы просто живем. Но те из нас, которые хотят рефлектировать, они на ходу, для того чтобы это было реальная мыслительная жизнь, эти проблемы рефлектируют – забудьте про решение. Вот так началась у нас тогда эта, как я говорил, металингвистическая рефлексия.

И последний вопрос, самый сложный. Что значит сложный? Сложный, как это определял когда-то замечательно Лейбниц – вот, пожалуйста, вам пример, <…> проанализировать ваш собственный разговор, ваше собственное употребление двух слов: «простой» и «сложный»: «Ну, это слишком сложно»… Или, заметьте, все эти наши банальные реакции. Одна реакция: «Ну, это тривиально, это плоско просто». На самом деле, мы ведь не знаем, в каком отношении находятся смыслы этих слов.

И вот к разряду таких сложных объектов – конечно, кантианцы сказали бы, что это просто синтетический апостериорный объект – появляется такой объект, как личность. Однажды, я помню, на него набросились и говорят: «Ты живешь в мире имен и фамилий, ты не можешь провести 10 минут, чтобы не сказать: «А вот этот говорил так, а вот с этим отношения такие-то», – то есть как бы <…>. Но только позднее я понял причину этого, не бытовую, это неинтересно, а принципиальную. И я помню, у нас был очень серьезный спор с участием Мамардашвили, который говорил, что всякое личностное фокусирование уводит от сущностности предмета, с которым эти личности связаны своим мышлением, говорением или действием.

И вот тогда была впервые от него мною услышала эта его концепция, которую он, к сожалению, не развил. Это его концепция личности как точки действования, личности как того условного фиксированного места, с которого мы можем начинать или которым мы можем заканчивать анализ любой конкретной формы человеческого поведения, в данном случае маркированного как уже известный нам тип деятельности.

И последнее. Сейчас, думая о том времени, в которое мы жили тогда. Я хотел бы сказать только одно и на этом закончить. Я боюсь, что <…> слушатели начнут умирать у меня на глазах…

Щедровицкий П.Г.. Это произойдет позже, Александр Моисеевич.

Пятигорский А.М.. Момент, связанный с Щедровицким прямо и непосредственно, как ещё с очень немногими людьми. Мы опять и опять говорим, что это был период 30-х, допустим, ужасный, страшный или любой другой интеллигентский жаргон. Или это был период 40-х, или это был период «оттепели», когда думали вот так и так. Он был одним из немногих, кто понимал, что ведь <…> отупляющий подход. Потом о сегодняшнем дне будут говорить: «Это был 2006 год, когда тот думал так-то». И это создает страшную иллюзию псевдоисторического времени. Если человек думает, то не он отмечен временем, духом времени и прочими пошлостями, которые сейчас стыдно произносить, а все произносят. Наоборот, время производно. Время есть функция от типа думания. Как думают, такое и время. Умоляю вас, постарайтесь это понять. Это чрезвычайно важно, и первый импульс этой, казалось бы, детской идеи о времени, и, в конечном счете, о концепции истории как функциональном и производном дал мне Щедровицкий.

И вот я думаю, что это было время, не когда один кретин стал премьером, а другой секретарем ЦК [КПСС], на каком были помешаны, а это было время, функционально связанное с думанием конкретных людей, которые были настолько сильны, что не подчинялись времени, а своим думанием его в каком-то смысле – пусть в ограниченном – функционально определяли. И он был одним из них и одним из – я позволю себе этот номенклатурный термин – главных думателей того времени.

Благодарю вас за внимание.