О хрупкости и единстве человека и человечества

О.А. Донских

О ХРУПКОСТИ И ЕДИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА И ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Перед тем, как я сделаю последний выдох, дайте мне вдохнуть большой любви.

                                        Джон Донн

Любовью называется жажда целостности

и стремление к ней.

                                        Платон

Очевидно, что искусство, наука, политика, давая содержание отдельным стремлением человеческого духа и удовлетворяя временным историческим потребностям человечества, вовсе не сообщают абсолютного, самодовлеющего содержания человеческой индивидуальности, а потому и не нуждаются в ее бессмертии. В этом нуждается только любовь, и только она может этого достигнуть.

                                        В. Соловьев

«Медитации» Джона Донна примыкают к жанру, который был популярен в эпоху Возрождения, но постепенно, с потерей веры утратил свое значение, – к жанру, трактующему приготовление к смерти. Особенно известными в Англии начала XVII века были такие книги как «Искусство и умение хорошо умереть» анонимного автора и «Об искусстве доброй смерти» Роберта Беллармина. Основная идея этих работ состоит в том, что без ежеминутной и ежесекундной поддержки Бога человек не способен ни достойно жить, ни достойно умереть. Как Джон Донн говорит в «Увещевании» к первой «Медитации»: «…Рука Бога вылепила меня из праха, и ладони Господа соберут пепел; рука Бога была гончарным кругом, на котором глиняный сосуд обрел свою форму, и ладонь Господа – та урна, в которой будет сохранен мой прах»[i]. Это было позднее Возрождение, но это еще было время веры. Джон Донн, младший современник У.Шекспира, друг Кристофера Брука и Бена Джонсона, – один из тех, кто создавал Новое время. И ту поэзию, которая соединила Новое время с вечностью.

Две медитации (двенадцатая и семнадцатая), два размышления – одно о хрупкости человека, о хрупкости жизни, другое – о единстве человечества. В двенадцатом, имея в виду свою болезнь, Донн говорит о ничтожестве причин смерти человека – «Что неспособно убить человека, если это может сделать испарение? Как велик слон, которого уничтожает ничтожная мышь!...»[ii] Человек никак не может противостоять своей смерти, потому что он сам убивает себя своим дыханием…  Это происходит ненамеренно, этого никто не хочет, ни он сам, ни его друзья и недруги. Это природа, против которой бессмысленно роптать. Эти заразные испарения разрушают тело как гнусные слухи разрушают государство. Государство разрушают не подосланные агенты, а сами жители. И как государство разрушают люди, составляющие его, так и мерзостные испарения, убивающие человека, порождаются им самим, его природой. Человек – палач самого себя. Если бы это было только так, то не было бы никакой надежды.

И вот в семнадцатом размышлении – самые знаменитые строчки Джона Донна: «Ни один человек не остров, замкнутый в себе, каждый человек – это кусок континента, частица единого целого; если море смывает часть суши, Европа становится меньше, как если это был бы мыс, как если это была бы усадьба твоего друга, или твоя собственная; смерть любого человека делает меня меньше, потому что я – часть человечества; и поэтому не посылай узнавать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе»[iii]. Такие слова делают автора великим, а человека бессмертным. Потому что выводят за пределы обыденного и дают силу прикоснуться к вечности. Человек должен встретиться с Богом и тогда, преодолевая свою природу и осознавая, что он часть человечества, он реализует свое право на бессмертие.

Вечность непостижима, значит «прикоснуться к вечности» – это прикоснуться к чему-то такому, что находится за пределами нашего сознания, к тому, присутствие чего мы чувствуем, но не можем постичь в понятиях. Вечность как рельсы-секунды, ведущие из ниоткуда в никуда. А мы видим только кусочек этой железной дороги и не знаем ни того, откуда она идет, ни того, куда она может привести, и пытаемся не только не заглядывать за горизонт, но даже стараемся лишний раз избегать даже взглянуть в сторону горизонта. Человек слишком хрупкое существо, чтобы вынести без поддержки Бога идею вечности. Эта идея слишком тяжела в сравнении с идеей собственной хрупкости человека. Нечто вполне ничтожное в сравнении с телом может погубить это тело, больше того, человек сам носит в себе смерть и своим заразным дыханием может убивать других. Так и государство может погибнуть от клеветы, от сплетни, от лжи… И государство поэтому хрупко, как отдельный человек.

Размышления написаны человеком, который пережил болезнь, едва не приведшую его к смерти. И хотя он не говорит о любви, а говорит о единстве, сквозь единство сияет любовь. Единство же всего человечества, которое превозмогает хрупкость и одиночество отдельной жизни, изначально созидается Богом через любовь. Потому что Бог и есть любовь. Ведь Бог – творец, а действие творения есть высшая форма преодоления эгоизма. Потому что Бог есть все. Он есть полнота бытия. В отличие от любого известного нам существования Бог самодостаточен, Он обладает тем полным существованием, которое в принципе не требует никакого другого существования для того, чтобы Его бытие стало полнее и богаче. Поэтому акт творения – это акт абсолютного альтруизма, абсолютной любви.

Здесь надо оговориться: современный человек относится к Богу как к ребусу. Обсуждаются вполне бессмысленные вопросы о том, существует Бог или нет, а если существует, то какими качествами он обладает, и т.п. В общем, человечество напоминает жалкого Берлиоза из романа «Мастер и Маргарита», который с важненьким видом доказывает дьяволу, тоскующему по своему господину, что Бога не существует. А обсуждаются эти вопросы чаще всего только потому, что само принятие всерьез идеи Бога очень ответственное дело: оно накладывает серьезные обязательства, оно ставит человека на трудный путь бесконечного совершенствования. Проще героически взять ответственность на самого себя, а потом снизить все планки до среднестатистического уровня обыденности. А вопросы о божественном или отставить в сторону, или забалтывать.

Единство человека – это сначала и в первую очередь единство его души и тела. В проповеди, которую Джон Донн произнес на пасху 28 марта 1623 года, он говорил: «По природе душа и тело объединены. Когда их разъединяет смерть, это противно природе, они существенно зависят от этой связи; и, соответственно, душа при разделении становится менее совершенной. Потому что быть отделенной от тела вряд ли является совершенным естественным состоянием души, которая должна быть вместе с телом. И если это единство [когда совершенная душа обитает в теле] длится какое-то сравнительно небольшое время, а несовершенное, отделенное состояние души длится вечно, то нужно верить, что либо тело должно опять вернуться к жизни, либо что душа должна умереть»[iv]. Душа и тело переживают развод, чтобы потом соединиться вновь. На этом основана христианская вера в телесное воскресение человека после смерти – «Чаю воскресения мертвых; И жизни будущего века» (это из молитвы «Верую», по латыни – «Credo», отсюда, кстати, и соответствующее слово в русском языке). Мотив телесного воскресения – один из важнейших в духовном мире Джона Донна. Он постоянно возвращается к нему, он доказывает, что Бог создал для человека не только бессмертную душу, но и «бессмертное тело, которого он не дал даже ангелам». И когда люди любят друг друга, то единство двух – это единство душевно-телесное, а не только душевное или только телесное. И это один из важнейших мотивов любовной лирики Джона Донна.

Вот, например, отрывок из стихотворения «Прощание, воспрещающее печаль»:

…А нашу страсть влеченьем звать

Нельзя, ведь чувства слишком грубы;

Неразделимость сознавать –

Вот цель, а не глаза и губы.

Связь наших душ над бездной той,

Что разлучить любимых тщится,

Подобно нити золотой,

Не рвется, сколь ни истончится.

Как ножки циркуля, вдвойне

Мы нераздельны и едины.

Где б ни скитался я, ко мне

Ты тянешься из середины.

Кружась с моим круженьем в лад,

Склоняешься, как бы внимая,

Пока не повернет назад

К твоей прямой моя кривая.

Куда стезю ни повернуть,

 Лишь ты – надежная опора

Того, кто, замыкая путь,

К истоку возвратится скоро.

                       Пер. Г. М. Кружкова

Но над этим единством любящих возвышается единство в любящем, в Боге. Джон Донн говорит о единстве человечества в церкви, не в храме, а в церкви как собрании, сообществе верующих, связанных таинством причастия в одно целое, в одно тело. В семнадцатой медитации он говорит о «католической, всеобщей церкви», о том, что все ее действия, все, что она делает, принадлежит всем – «Когда она [церковь] крестит ребенка, это действие относится и ко мне; потому что через это действие ребенок приобщается к той голове, которая принадлежит и мне, он прививается к тому же телу, к которому принадлежу и я»[v]. При этом Джон Донн, конечно, цитирует слова из уже упомянутой молитвы «Верую» – «Верую во единую, святую, соборную и апостольскую церковь». «Соборная» в английском варианте этой молитвы «Catholic», «католическая». Соборный, собранный, единый. И, кроме того, конечно же, он имеет в виду образ апостола Павла, который сказал, что церковь есть тело христово. Церковь – это не административная иерархия, а единство верующих. Но единство не как просто группа объединенных организационно людей, а именно единство, в том смысле, что каждый человек – необходимый лист в книге человечества. Его так же нельзя вырвать, как нельзя вырвать лист книги – будет пропуск. Книга будет неполной. И при этом на каждом листе написано что-то свое, неповторимое. Потому что это именно книга, а не книжечка, подобная книжке квитанций с одинаковыми листочками. И еще: эта книга про живых и мертвых (только про мертвых написано лучше, потому что эти листы уже переведены на другой, более тонкий язык). И единство человечества – это книга всех – мертвых, живущих и тех, кто придет в этот мир.

            Джон Донн живет с острым сознанием собственной греховности и несовершенства. И то же относится к другим людям. Зачем же тогда хранить это несовершенство и хранить вечно? Зачем и как же сшиты листы-люди в единую книгу человечества? Здесь есть только одно и невозможно другое оправдание и объяснение: они сшиты чудом любви. Они соединены любовью сверхчеловеческой и дарованной человеку как чудо. Творец и творение вместе образуют сверхмыслимое единство. Микрокосм становится макрокосмом, малый мир раздвигается до большого мира. Одинокий, изолированный человек (одинокая, заброшенная вселенная) отделен от самой жизни и поэтому не может взглянуть в глаза Творцу. Но чем больше он растворяется в других, чем больше микрокосм раздвигается до макрокосма, тем чище и свободнее он становится перед Богом. Парадоксальным образом оказывается, что растворяясь, человек утверждается, становясь меньше, он растет, растрачивая свет своей души, он становится все светлее, и, сгорая, он готовит себя к вечной жизни.

            В одном из Священных сонетов, написанных примерно за десять лет до медитаций, Джон Донн представляет эту картину таким образом:

Я – микрокосм, искуснейший узор,

Где ангел слит с естественной природой,

Но обе части мраку грех запродал,

И обе стали смертными с тех пор...

Вы, новых стран открывшие простор

И сферы, что превыше небосвода,

В мои глаза для плача влейте воды

Морей огромных: целый мир – мой взор –

Омойте. Ведь потоп не повторится,

Нет, алчностью и завистью дымясь,

Мой мир сгорит: в нем жар страстей таится...

О, если б этот смрадный жар погас!

И пусть меня охватит страсть другая –

Твой огнь, что исцеляет нас, сжигая!

(Пер. Д. В. Щедровицкого)

Конечно, для современного человека все эти рассуждения представляются сомнительными, а образы – далекими. Но уже то, что Англия, страна, которая стала пионером индустриализации, должна была пройти этап веры перед тем, как рухнуть в бездну прогресса, заставляет задуматься об извилистых и непредсказуемых путях истории. Ее творцами были люди, подобные Джону Донну, у которых гордое сознание того, что они являются образом и подобием Бога, совмещалось с почти непереносимым сознанием греховности и несовершенства. И только вера в божественную любовь, которая делает всех единым целым и не дает без остатка раствориться в бесконечном пространстве и в вечности, поддерживала и вдохновляла их.

Примечания