|
ОБРЕТЕНИЕ ФОРМЫ: ЧЕЛОВЕК СТАНОВЯЩИЙСЯ
По нашей просьбе редактор известного журнала «Знание-Сила» Ольга Балла обратилась с вопросами, касающимися проблемы институционализации современной антропологии, к Олегу Генисаретскому – главному научному сотруднику Института философии РАН, руководителю Центра синергийной антропологии ГУ Высшая школа экономики, ведущему Корпоративного клуба Института корпоративного развития группы компаний РЕНОВА.
- Олег Игоревич, как Вам видится проблема институционализации современной антропологии? Она вообще-то нуждается в этом? И что такое, по Вашему, институт в современном его понимании?
- Я думаю, призыв «Делать институты» – это императив нормального развития гражданского общества в условиях правового государства. Учреждение ассоциаций, гражданских союзов, советов по тем или иным проблемам, клубов, всяческих сообществ в деловой, досуговой, научной, правозащитных сферах, будет продолжаться. Это способствует наращиванию социальной ткани общества и, как удачно выразился В.В.Малявин, становлению «новой социальности». Словом, «больше институтов хороших и разных».
= То есть, институционализацию антропологии можно, по Вашему, только приветствовать?
= А имеет ли смысл говорить о каких-то особых антропологических институтах, - помимо всего того, что мы знаем и хотим знать о человеке? Что вообще понимать под «институционализацией» антропологии: научные исследования и опробование выявленных в них антропопрактик? Или здесь идёт речь о большем – о трансформациях в самом человеке?
Во всяком случае, можно сказать, что поле антропологического воображения – причём вполне оформленное институционально - сейчас довольно интенсивно расширяется.
Так все мы знаем о происходящей в мире и в нашей стране борьбе вокруг прав человека на достойное существование. Борьбе живой, и весьма энергичной, длящейся более 200 лет, и за это время обросшей разветвленной сетью институтов. Вот, скажем, профсоюзы теперь ведут свою деятельность под лозунгом: «За права человека на рабочем месте». А на предстоящем вскоре Всемирном русском соборе будет обсуждаться доктрина РПЦ в области прав человека. Попытка справиться с дедовщиной в российской армии также начинает осмысляться в терминах прав военнослужащих. И все это не только правовые усмотрения, не только результат приверженности мировоззренческим ценностям, но социальная практика, говорящая - универсальным языком прав человека – о его судьбе, достоинстве и свободах в разных предлагаемых жизнью обстоятельствах.
Или, к примеру, крестовый поход «за святость жизни», который вел покойный папа Иоанн-Павел II - движение в защиту жизни как таковой: ведь почувствовали же мы, что под угрозой исчезновения не только горный орёл и лошадь Пржевальского, но и человечество как вид: с ним происходит нечто биологически невнятное, вызывающее серьезные опасения и взывающее к практическим действиям.
Есть ряд проблем, касающихся глубинных структур человека, к которым уже пристально присматриваются и обдумывают их институционально. Тут стоит обратить внимание на работу Энтони Гидденса о трансформации интимности, о том, что происходит сейчас с институтом семьи. По Гидденсу, нечто изменяется не просто в экономических и властных отношениях внутри семьи, не только в публичном и приватном срезах семейной жизни, но внутри самого человека: в структуре интимности, что лежат глубже приватного. Подобно тому, как когда-то демократизировалось знание (грамотность перестала быть привилегией жреческих и университетских коллегий и стала всеобщим достоянием), после того, как произошла приватизация сексуальности (и человек стал проживать её как собственную принадлежность и способность, как то, чем он может распоряжаться сам) - происходит демократизация эмоционально-ценностного измерения семьи, затронувшая личностные межполовые и межвозрастные отношения в ней. Они стали более равноправными, ослабла прежняя жёсткость иерархий – семенные отношения видятся более пластичными и разнообразными. Таким образом происходит нечто в самой человечности, и на довольно глубоком уровне.
Я бы еще упомянул круг представлений, который был в своё время оформлен М.Фуко в терминах «трансгрессии». Пока – до времён Просвещения – природа человека мыслилась как извечно данная, ее можно было только оберегать или «извращать», идя против неё, нарываясь на неприятности, но она, во всяком случае, давала надёжную точку отсчёта. А с тех пор, как усилиями романтиков, она стала мыслиться исторически (в том числе и в марксизме), с тех пор, как начало выясняться, что природа человека не дана изначально, от Бога, принято считать, что она исторически изменчива. Более того, человек как бы «приватизировал» себя, свою телесную и душевную природность. И потому происходит, перед человеком (перед каждым и всеми вместе взятыми) встал вопрос, как мы проживаем жизнь внутри себя, что можем, умеем и хотели бы делать с ней – на пределе своих возможностей.
Человечность – это нечто, существующее не только во мне, в замкнутой оболочке моего тела: она как-то перетекает из одного «сосуда» в другой. Это – то, что чаще всего выражают словом «энергия». (У этого есть и вполне научные выражения.) Она существует в распределенной, средовой форме, – об этом говорит экология: человечность надо охранять, соблюдать её чистоту; она осуществляется и в органической форме - у нее есть органы, с которыми человек определенным образом управляется, проявляя, по словам Фуко, «заботу о себе»; и, кроме того, внутри нас - в некой витальной, глубинной форме: человеческое в нас приходит и уходит, настигая нас спонтанно. То, что Фуко называл «трансгрессией» – это «сбои» в истории человечности, изменения в ее структуре, переходы от одного состояния к другому, не всегда понятному и … по-человечески приемлемому. После того, как природа человека перестала восприниматься константной, мы с ней вынуждены самостоятельно управляться с ней – проживать и перепроживать её на новых этапах жизни заново.
= А кто из современных авторов с Вашей точки зрения, интереснее всего сейчас разрабатывает проблематику институционализации?
= Это скорее вопрос не столько к нам, антропологам, сколько к социологам. Из отечественных авторов, более знакомых мне, назову Елену Островскую-мл., Павла Малиновского, Вячеслава Марачу, Михаила Флямера. Что касается социологов и правоведов, то для них институты – это как существительное или глагол в грамматике: аксиоматическая первооснова.
= И всё таки хотелось бы услышать от Вас примеры сугубо институциональных новаций. Что здесь, по вашему, достойно упоминания?
= Что касается примеров, то на фоне процесса глобализации можно отметить усилия правозащитных организаций: типа «Гринпис» или «Human Right Watch». В свое время Александр Неклесса придумал удачное название для такого рода институтов: «амбициозные корпорации» или «амбициозные группы». Это – малые сообщества, неправительственные, некоммерческие организации, способные в условиях свободного перемещения по миру, сетевых коммуникаций и ряда других новшеств оказывать воздействие, сравнимое по влиянию с транснациональными корпорациями или государственными структурами. Их усилия это в целом – международно признанная практика, вошедшая в складывающийся миропорядок. (В отличие от, допустим, русских бомбистов XIX века, организации которых были изначально нелегальными и, каких бы форм ни принимали, так и не вышли из подполья до самой революции. Хотя терроризм – тоже своего рода институт…)
В нашем обществе – и в общественном сознании, и в науке в том числе – в последнее время наблюдается процесс институционального переоформления самых разных видов деятельности: научной, культуротворческой, гражданской... Это происходит по двум причинам и в двух измерениях.
С одной стороны, поскольку изменился социальный строй, естественным образом стали возникать новые «центры тяжести» социальной активности. Достаточно сказать, что раньше институциональное оформление тех же научных исследований было в первую очередь академическим. Кроме академических институтов, существовали ведомственные исследовательские структуры; тогда как в университетах занимались, в основном, преподаванием. Конечно, были ещё чудаки-инициаторы, действовавшие на свой страх и риск. И, наконец, совсем уже в малой степени, время от времени образовывались устойчивые микросообщества: методологическое – вокруг Г.П. Щедровицкого; кибернетическое; генетическое – вокруг Тимофеева-Ресовского...
Сразу же после перестройки стала складываться масса центров, ассоциаций, аналитических структур… Чуть ли не каждый, кто ещё шевелился, пытаться что-то для себя организовать. Тогда ещё были упования на то, что на коммерческой основе это всё расцветёт пышным цветом и будет легче работать. Увы… Большинство возникших в то время структур – где-нибудь две трети, если не больше – свернулось до нуля. Некоторые, правда, продолжают существовать – в виде одного-двух сотрудников-энтузиастов…
А сейчас начался вторичный процесс укрупнения. Складываются более-менее устойчивые бренды исследовательских структур. Иногда на старых ресурсах, чаще на новых. Вот Сергей Смирнов начал выпускать альманах Человек.RU – это безусловно институциональный жест. Начали действовать несколько исследовательских институтов, занимающихся антропологической тематикой. Тысячи, если не десятки тысяч, людей осваивают какие-то антропопрактики …
Второе измерение того же процесса: постепенно уплотняется и дифференцируется то, что я назвал бы «телом» антропологического и социологического воображения. Социология постепенно перестаёт быть только дисциплиной, существующей в пределах Академии наук: она проникает в тело общества в виде публичного социологического воображения. И социологическая аргументация, и само видение всех процессов сквозь призму социологических представлений становятся общим достоянием.
Прежде всего это, конечно, институт общественного мнения, проведение всяческих опросов и рейтингов – это ведь социологическая техника. До известных пор у нас не было такой публичной реальности, как общественное мнение. (Для сравнения: в Америке Гэллап ведёт свою наблюдательскую деятельность с конца XIX века, и американский образ жизни без этого давно уже не представим.) Сейчас, постепенно, и у нас общественное мнение становится институтом – привычной структурой, о которой всем более-менее ясно, для чего она нужна. По крайней мере, несколько известных фондов – Юрия Левады, Бориса Грушина и других – постоянно ведут мониторинг, и это становится фактом социальной жизни.
Несомненно новым приращением было, когда с началом перестройки у нас появилось тренинговое движение – уже довольно развитое, даже переразвитое. В России оно быстро укоренилось и получило самые разнообразные выражения. Сию минуту, наверное, в стране проходит несколько тысяч разных тренингов одновременно. Вообще-то, тренинг – это довольно определенное занятие, предназначенное для того, чтобы формировать, наращивать, оттачивать какие-то компетенцию. Но, наложившись на нашу социально неструктурированную постсоветскую жизнь, тренинг стал образцом малогрупповой работы, устойчивой и весьма популярной формой «выделки» человека.
Причём едва ли не всё равно, о какой работе идёт речь: о отработке аналитических навыков, тренировке эмоционально-коммуникативных компетенций, о «накачке» какой-то мышцы… – когда собираются 10 человек и один других чему-то обучает, он себя называет тренером, а их – участниками тренинга. В этом смысле тренинг принял форму очень распространённого института. Тренинговая среда стала способом оформления любых активностей: психотерапевтических, религиозных, псевдорелигиозных, оккультных... Довольно часто трудно отличить, что это: в самом деле психотерапия, идущая от психолога-профессионала, или самопал, посредством которого ведущий тренинга реализует свои властные или финансовые амбиции?
Похожая – не менее, надо сказать, странная – судьба постигла в нашей стране и PR: тоже ведь тип активности, название – а вместе с тем и признаки – которого стали распространять чуть ли на всё подряд. До смешного доходит: видел я как-то плакат: сидят парень с девушкой на стогу в лунную ночь, и она его спрашивает: «Милый, ты меня правда любишь или это пиар?» Такое же размывание границ претерпело слово «менеджер». Стоит возле метро субъект полууголовного вида, а на ближайшем столбе самопальный плакат: «Менеджер аттракционов Х». А потом такие менеджеры и пиарщики сколачиваются в ассоциации, – и вот вам уже социальная реальность.
Впрочем все институциональные трансформации, безусловно, достойно быть предметом внимания.
= И влияет ли это как-нибудь, по Вашему, на культурное состояние в целом?
= Я уже сказал, что поле социологического воображения расширяется применительно к социальным практикам общества. Но оно еще и усложняется – за счет утончения представлений о природе институциональной реальности.
Сейчас уже в ходу представление о том, что, помимо юридических и социальных, существуют когнитивные институты – то, что выражается словом «менталитет»: устойчивые структуры мыслимости чего-то, определённые способы сознавания и понимания, устанавливающиеся в общественном сознании. Можно говорить и о культурной институционализации: это когда в сфере культуры (в различных социальных группах, в коммуникациях между ними, в правовых нормах) какие то особенности образа жизни, повседневного поведения становятся носителями внятно сознаваемого культурного значения. Можно говорить об институтах экзистенциально-прагматических, лежащих на уровне глубинных пластов личностного опыта…
Но тут я должен отметить половинчатость самой постановки вопроса об институционализации антропологии. Более полной, и экзистенциально-значимой формой вопрошания, на мой взгляд, является постановка вопроса сразу об антропологических института и традициях. Институты – это элементы социальной структуры, тогда как традиции – процесса исторической преемственности и культурного наследования. То самое, что в социально-структурном отношении суть институт, в процессульно-историческом – традиция. Они созначны, системно дополнительны друг другу, и только вместе реализуются в антропологически значимых практиках.
Признание их софункционирования и коэволюции существенно углубляет понимание институциональности. И не только в отношении признания естественно-исторической изменчивости институтов. Ибо в виду еще одной созначности – традиционности (идущей из прошлого) и проекности (направленной к будущему) – институты обретают качество имманентной будущности, и столь же имманентной инновационности. В частности, обретают личностно-творческие и духовно-творческие потенции.
Для методолога это означает, что речь должна вскоре пойти об обновительно-творческой роли мышления, взятого в его экзистенциально-онтологической сути. Применительно не только к антропологической, но и этнокультурной, и даже богословской проблематике.
А вслед за этим – углубление понятия практики, человеческого опыта, которое приобретает те же самые экзистенциально-онтологические предикаты: проектности, инновационности, экзистенциально-прагматической целе- и смыслосообразности.
И тогда в многократной, рефлексивной многоходности антропологическое воображение будет втягивать в себя все институционально-традиционно-практически созначности, отливаться в живое, обновляющееся понимание человека, пребывающего в предельности и переходности своего бытия. Фундаментальными тут будут признаны предикаты дискретности/непрерывности жизни, как таковой, ее индивидуального разнообразия и средо-родовой цельности. И они, как можно полагать, станут основанием энергично обсуждаемой сегодня – и на Западе, и в России биополитики.
= Расскажите, пожалуйста, о Вашей деятельности после Института Человека. Было ли что-то важное утрачено с его закрытием? Или это нормально пройденный этап, и теперь можно, не слишком о нём сожалея, делать что-то новое и интересное?
= Это был вполне нормально пройденный этап. Год назад мы с С.С. Хоружим учредили Институт синергийной антропологии: с одной стороны, в целях организации гуманитарно-исихастских исследований, с другой – чтобы получить преподавать в Высшей школе экономики, для чего там параллельно Институту был создан Центр синергийной антропологии. Они с самого начала действуют на основе добровольных пожертвований. Сначала нас там было двое, теперь Институт и Центр потихонечку разрастаются.
У С.С.Хоружего внутри Института человека РАН была лаборатория, сначала занимавшаяся преимущественно изучением исихазма, а затем более широким кругом духовных практик и традиций. Меня же в тот период более интересовали современные психопрактики и традиции психологической культуры.
Психопрактики, как и вообще практики, связанные с человеком, отчётливо делятся на традиционные – которые культивируются в традиционных культурах, подчёркивают свою преемственность с ними, пытаются быть их продолжением, - и те, что возникают на основе научной, экспериментальной и практической психологии (и антропологии). Не отрицающие возможностей традиционных культур, а просто растущие из другого корня.
Так вот, у нас в Институте человека была лаборатория, посвященная традиционным психопрактиками и духовными традициями, способами «самоустроения человека» в них. У каждой мировой религии есть своя версия такого опытного устроения: йога в буддизме, суфизм в исламе, исихазм в православии… Лаборатория С.С.Хоружего занималась, во-первых, изучением таких практик и сопутствующих им представлений, во-вторых – введением их в культурный оборот.
В своё время англичане, попав в Индию, издали корпус ведических, а затем буддистских текстов, - с тем, чтобы лучше представлять себе культуру, с которой имели дело, и использовать это знание в целях управления. Теперь это даже и неважно: главное, что они сделали это знание общекультурным достоянием. Независимо от первоначальных целей, эти усилия переросли в традицию академического знания, плодами которой мы теперь пользуемся. Многие из этих текстов вначале переводились у нас с английского, а не с санскрита или пали – сейчас, конечно, давно уже переводят с подлинников. (Похожая ситуация была в 40-е годы с суфийскими текстами, которые не сразу начали переводить прямо с персидского или арабского.)
И только где-то в середине XIX в. – и еще в ограде Церкви – началось систематическое издание святоотечесткого исихастского наследия. А в начале 10-х годов ХХ века – в связи с полемикой об имяславии – усилиями русской религиозно-философской мысли началось введение этого наследия в общекультурный оборот. Чтобы сложилась, как минимум, осведомлённость о том, что у нашей культуры – у светской в том числе – есть свои духовно-практические корни: не только иконопись, церковная музыка и архитектура, но и нечто, относящееся к внутренней форме человека, к устроению его душевной и духовной жизни.
Потом, понятное дело, эти усилия были пресечены. И лишь в постперестроечное время – вместе с водворением свободой совести – они снова стали выходить на культурную поверхность. Так вот, эта линия работ шла в Институте человека и раньше, просто теперь она оформилась в деятельности Института и Центра синергийной антропологии. Тем более, что за прошедшее время Сергей Сергеевич выпустил несколько замечательных книг: от словаря традиционной исихастской терминологии – до собственных концептуальных построений.
Раз в месяц мы проводим научный семинар в здании Института философии РАН, открытый для публики, началось преподавание в Высшей Школе Экономики.
У нас с С.С.Хоружим пока сложилось такое разделение труда: он занимается концептуально-теоретическим ядром синергийной антропологии, а я более склонен к занятию гуманитарными стратегиями и практиками, ориентированными на это ядро. Один из недавних семинаров, например, назывался «Театр в истоке коммуникации» и был посвящён творческой встрече с театрально-педагогической группой «ТОТ». Они себя считают не просто театром, а группой, занятой сценической практикой, имеющей отношение к «самоустроению человека»: выявлением самообразов и реализацией их в жизни и деятельности. Например, они проводят сценические занятия в Государственном Университете Управления на разных факультетах. Это очень интересно. Вот мы и пытались понять: что это за практика и что она может дать?
Я теперь увлёкся рядом сюжетов, связанных с тем, что все формы коммуникации, так или иначе, производны от театра и соотносимы с ним. Именно поэтому, когда в обществе происходит сильная социальная трансформация - на поверхность общественного сознания всегда всплывают театральные метафоры и начинается масса театральных экспериментов.
Казалось бы: в классическом русском театре – невероятно развитая культура переживания, чувствования, самовыражения, - во МХАТе, в школе Станиславского… На это вполне можно, казалось бы, опираться. И тем не менее, смотришь - за последние два года ставится: пять «Чаек», несколько «Ревизоров»… С классическими сюжетами чаще всего выделывают чёрт знает что, но важно, что это, оказывается, интересным и, публике и критике. По мне, всё это разнообразие – свидетельство поиска неких констант по поводу классического наследия, некой сообщительности о нем.
Все общественные отношения передумываются, перепроживаются в форме театральной активности, потому что в самом истоке коммуникации лежат некоторые пракоммуникативные структуры, коренящиеся и в очень традиционных слоях культуры, и в социальном бессознательном. Поэтому, едва начинается ломка отношений – в публичной, или в приватной сферах – новые состояния равновесия ищутся, в том числе, и на театральных сценах.
Кроме того, я занимаюсь визуальной антропологией…
= А что такое визуальная антропология?
= Это очень интересно. Возникла визуальная антропология давным-давно, – буквально с момента изобретения кинематографа – в Америке: как опыт фиксации уходящих североамериканских культур. Там велась съёмка для музеев естественной истории – чтобы видимые формы традиционной культуры не пропадали. А потом это стало жанром то ли документального, то ли научного кино – оно называлось «этнографическим». Позже, когда появилось телевидение, оказалось, что это – очень привлекательный продукт: то, что показывает канал Travel, Discovery… – всякого рода красочные, экзотические обычаи, обряды… Вообще очень плодотворным оказывается союз этнографа или антрополога (учёного, который знает реалии подлежащего экранной фиксации: обряды, обычаи, образ жизни) - и режиссёра/оператора, которые умеет этому придавать внятную экранную форму. До сих пор идут споры: разновидность ли это документального кино – или самостоятельный вид экранной культуры? А может, это научное кино? – было такое когда-то у нас в стране…
В России этим занимаются где-то с начала 80-х. Сейчас визуальная антропология – хорошо институционализированная область деятельности, существуют мировые, европейские, национальные ассоциации, проводятся фестивали, – у нас в стране проходит как минимум три фестиваля ежегодно. И снимают много. Есть несколько центров; один из них – Центр визуальной антропологии в МГУ.
Когда-то давно, в начале перестройки, я в качестве методолога оказался на фестивале визуальной антропологии в Кяэрику. Попал там (будучи вообще видеоманом) в очень интенсивную творческую среду и, подряд просмотрев то ли 70, то ли 80 фильмов, вышел оттуда другим человеком.
Всё это многоцветье мира – при нашей тогдашней серости – подействовало невероятно сильно. Все культурно-экологические заботы, все разговоры про малые народы, их поселения, памятники – обрели убедительную чувственную форму. То, что многими воспринималось как пережитки, остатки старой деревенской культуры, вдруг оказалось серьёзным, глубоко осмысленным, сохранившем этнокультурную будущность. С таким визуальным материалом можно приходить в любую аудиторию – и говорить сквозь призму экранного опосредования о традициях, о России, – о чём угодно. Тогда это было для меня находкой.
Я стал сотрудничать с Центром визуальной антропологии МГУ. Участвовал в создании первого – уже постсоветского фестиваля – в Салехарде. Был даже президентом Российской Ассоциации визуальной антропологии – пока дефолт не наступил. И до сих пор хожу на эти фестивали, конференции, выступаю…
= И напоследок: какие, по Вашему, направления мышления о человеке, формирования человека актуальны сейчас?
= Я, знаете, ещё когда началась перестройка, всё время произносил: «Наша задача – научиться жить самим». Без забот партии и правительства, так сказать. То есть: задача человека – самоопределение и «забота о себе». Это антропологический сюжет, касающийся каждого.
Так вот, я думаю, что «мэйнстрим» – это наращивание антропологического воображения. Необходимо развивать язык говорения о себе: не о своих обыденных нуждах, а о себе как человеке, индивидуальном воплощении человечности, о межличностностных отношениях и личностном росте… В условиях «демократии чувств», когда образ жизни сильно индивидуализирован в эмоционально-ценностном отношении, крайне актуален вопрос самоопределённости и наведения межличностных связей. Наша задача – внятно сказать друг другу, как мы отстраиваем свои отношения и что нам вместе доступно делать.
Это смещение антропологических акцентов я в своё время заметил в американском кино (кстати сказать, критикой этот момент не был особо зафиксирован). До известных пор типовой центральной фигурой там был рейнджер, мачо, герой, который всё решает и всё делает сам, и может победить всё, что угодно. А потом вдруг одним из базовых сюжетов стала иная ситуация: он и она случайно попадают в какие-то сверхтрудные обстоятельства, и наступает перелом, когда они без особой ажитации, как бы говорят друг другу: «ну что, мы вместе?», и тогда уже прорываются через всё, что угодно. Этот сюжетный перелом надо бы понять: способность людей, в межличностном взаимодействии, подтверждать или опровергать базовое согласие на общность установлений, и затем уже следовать им. Исследовательской мысли придётся иметь с этим дело в жизни, как с антропологической реальностью, которую предстоит осмысливать…
Я вот упоминал множество современных театральных постановок на классические сюжеты, которое кажется глубоко неслучайным. Сближение авангарда с традиционализмом – несомненное свидетельство потребности говорить современным языком о чём-то глубинном, главном в человеческой жизни. Осознания то, что наследие – это основа человеческой жизнеспособности. Мне кажется, активное освоение традиционных антропопрактик служит именно этому.
С одной стороны, есть академический, инициаторский слой всех этих антропологических изысков (который и мы с С.С.Хоружим представляем), - а с другой стороны, есть система запросов со стороны менеджмента: это когда идёт речь о «работе с персоналом», о «человеческом потенциале», о «человеческом» или «социальном капитале»… Я думаю, это вопрос разумной коэволюции: если наши разыскания могут стать интересными для практики корпоративного управления, нас будут поддерживать. То есть, на данном этапе ищутся какие-то институционализации, не теряющие своего сугубо академического содержания, но способные на длительное выживание. Из этого что-то должно сложиться.
= Да Вы, я смотрю, настроены оптимистично.
= А я вообще оптимист. Вот Гегель в своё время описал феномен «несчастного сознания», а я – носитель «счастливого сознания».
Беседовала Ольга Балла (Москва) |
